Частенько меня упрекают благочестивые братия и сестры в том, что истории, которые я рассказываю о нашей певческой жизни несколько фривольны и начисто лишены благоговейного трепета в использовании терминологии.

Но тут дело такое, кому монашья келья, а кому свеча венчальная. Для кого-то вся жизнь -скорбный путь во сыру могилу, для другого - радостное шествие в жизнь вечную, не без сокрушения о грехах, само-собой. Поэтому, плакальщику-плакать, радостному-смеяться. А смешного, поверьте, не так уж мало в нашей церковной жизни.

Содержать хороший хор удовольствие очень не дешевое, об этом, с душераздирающими подробностями расскажет вам любой настоятель. Хор всегда алкает денег и сытной трапезы, так уж повелось. Когда-то, в прошлом веке, во время обширных гонений на Церковь храмов было - по пальцам сосчитать, служили в них люди, еще заставшие царские времена и избалованные хорошей богослужебной музыкой настолько, что не гнушались содержать праздничные хоры от двадцати до сорока душ, а в довесок к ним и будничные, в которых пели выжившие в гонениях старцы и старушки, человек по десять-пятнадцать.

Времена менялись, традиции забывались, велелепие праздничного хорового пения стало отходить на десятый план, на первое же место вышли проблемы другого характера. Реставрация, строительство, золочение куполов, что несомненно, тоже является делом важным и богоугодным.

В связи с новыми реалиями надобность в больших певческих коллективах отпала, была проведена модернизация и приходские хоры "ужали" до трио, квартетов, максимум-квинтетов, что сразу же сузило репертуарные рамки и в ход пошло "боговдохновенное" одно и двухголосное знамя, простенький обиход, либо обрезанный Пал Григорьич Чесноков. Времена не выбирают. Как можешь, так и крутишься с репертуаром, подстраиваясь под количество поющих.

Но иногда, когда случаются престольные праздники или визит архиерея, регенты, которые еще помнят благословенные времена "большой духовной музыки", призывают "для усиления состава" дополнительные певческие силы и, хоть раз в году, отводят душу, исполняя добрую старую музыку, эпохи церковного музыкального расцвета.

Меня раньше довольно часто приглашали на такие праздники, и я с удовольствием на них ходила и пела, это и возможность заработать и познакомиться с новыми людьми, которых ты потом в свою очередь приглашаешь к себе "для усиления". Одно из таких приглашений чуть не стоило мне правого глаза.

Лет пять назад, поздним сентябрьским вечером раздался звонок. Здрасьте-здрасьте, я регент такого-то храма, мне вас порекомендовал тот-то, не могли бы вы завтра спеть с нами архиерейскую службу, у меня альтица приболела. Смотрю свое расписание, с утра я свободна, отчего бы и не сходить? Храм центровой, добираться удобно, согласилась. Обсудили репертуар, все знакомо, все когда-то пето, без сюрпризов.

Надо сказать, что регентом, при определенном опыте работы может стать любой музыкант. Не обязательно дирижер. И из струнников, и из пианистов и духовиков регентов полно. Есть даже бывшие бухгалтеры и повара. Справляются, как могут. А вот пригласивший меня на ту службу регент оказался вечным студентом композиторского отделения консерватории. Эх, знать бы, чем это все обернется... Лучше бы выспалась.

Прихожу, как договаривались. Встречает меня регент, вылитый Чайковский, только не Петр Ильич с парадного портрета, а тот, который всю ночь над партитурой в кабинете бился. Взьерошенный, с галстучком набекрень и домашних туфлях. Колоритный молодой человек, сразу видно, что гений, хоть и не признан (вот тут сразу надо было с низкого старта драпать! Но алчность! Но трапеза! Поймите меня.

Диакон дает первый возглас. Хор в боевой стойке. Регент дает тон... Хор с места в аллюр начинает "От восток солнца до запад хвально имя Господне". Фртиссимо, престо, виваче! Ааааа, мамаааа, что это? Где я?! Святой Роман Сладкопевец, дай мне сил!

Все участники ансамбля оказались солистами. Из породы тех, кто чуть рот приоткрыл, а оттуда пожарная машина на всех парах вылетает, гудя. Три оркестра по сто человек перекрыть? Да тьфу, ерунда. А я-то вообще не Елена Образцова ни разу, ну есть у меня какой-то хоровой голосишко, но перекричать им восемь труб апокалипсиса я не могу, хоть умри. А я в партии одна. А против меня три сопрано, четыре тенора и четыре баса. И регент, похожий на Чайковского. И бежать некуда. Подводная лодка идет без остановок до станции Владивосток.

И давай я тоже орать дурнинушкой, как могу, конечно, не претендуя. Смотрю, вроде бы никто в меня пальцем не тычет, не ругает, значит не все так плохо. Поем. Ну как поем... Орем. Но красиво и музыкально, как в последний раз. А регент-Чайковский еще жару поддает. Руками машет так, что платки с певческих голов слетают. И мы все, в едином порыве уже на восемь форте голосим.

Я меж тем нотки пролистываю, смотрю, что петь в ближайшие два часа будем. Репертуар - пышный, дорогой, богатый. Дегтерев, Березовский, Ведель, Калинников. Уф, хоть здесь без подножек, все знакомо. Но... "Недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах"... Регент-композитор, я вам напоминаю просто. Это важно, чтобы понять то, что дальше произошло.

До "Херувимской" все шло гладко. Спели мы медленную первую часть, вышло священство на Великий вход, все своим чередом. А вторая часть "херувимской" начинается словами "яко да Царя всех подымем" и поется по традиции бодро, весело, торжественно и громко (хотя мы все тогда громко пели). И мы все грянули, а тут, как раз страничку надо перевернуть. А наш-то паровоз уже вперед летит, в комунне остановка. Переворачиваем и тут наш паровоз на полном ходу врезается в бетонную стену и все кони с людьми, естественно, тут же смешиваются. А из-за чего? А из-за того, что регент-композитор-Чайковск ий взял и переписал партитуру всеми наизусть исполняемого произведения на свой вкус. А мы-то песнопение это наизусть все знаем в авторской редакции. Классика. А регент вообще даже не неоклассик, а хороший такой постмодернист, судя по исправлениям. И мы, во все луженые горла, кто в лес, кто по дрова от неожиданности.

Регент приобретает цвет борща. Багровеет с переходами в зеленый. И начинает трясти кулачком и ругать нас за невнимательность. Мы все, судорожно начинаем теребить нотные папочки на предмет новых исправлений, чтоб уже не лажаться и выясняем, что наш музыкальный предводитель предпочитает править крупную форму.

"Милость мира" вся исчеркана нервной рукой композитора-регента, на запричастный концерт вообще страшно смотреть, там живого такта нет. А все правки рукой вписаны, не всегда поймешь, что там у него получилось, то ли низкое фа, то ли высокое ми. Короче, не служба, а ралли Париж-Даккар, с отвалившимся рулем и пустым бензобаком.

Читка с листа, умение полезное, но не на праздничной службе и не с составом, который увидел товарищей по партии в первый раз. И такая изощренная пытка, когда ты знаешь произведение, а его взяли, да и переписали на свой манер, скажу я вам никак не способствует хорошему звучанию вокального ансамбля.

Все участники этого хора смертников, в небольших перерывах, суетливо перебирали страницы партитур, чтобы хоть примерно понять замысел "автора" и понять, в какой тональности будет следующий такт и где нас поджидает неожиданная модуляция.

И тут, значит, приходит время петь запричастный концерт Степана Аникеевича Дехтярева "Приидите, вернии, любящие Божию славу". Вещь сложная, не без изысков и малоупотребимая нынешним хоровым сообществом. Я смотрю в ноты, а там синим-сине от исправлений. И понимаю, что сейчас случится непоправимое...

И тут, значит, приходит время петь запричастный концерт Степана Аникеевича Дехтярева "Приидите, вернии, любящие Божию славу". Вещь сложная, не без изысков и малоупотребимая нынешним хоровым сообществом. Я смотрю в ноты, а там синим-сине от исправлений. И понимаю, что сейчас случится непоправимое...

Уважаемый, - обращаюсь я к регенту-композитору,- а давайте мы вот это прекрасное произведение петь не будем, а? Я боюсь, что архиерей нас после исполнения сего шедевра посохом праздничным отлупит и добьёт трикирием с дикирием даже без помощи верных иподиаконов...
Коронным взглядом солдата, смотрящего на вошь регент смерил меня трижды, прежде чем ответить свистящим, полным презрения шепотом.

Боитесь?! Не уверены в своих возможностях?! Мне вас представили, как профи, вижу, ошиблись.
- Боюсь, потому, что меня звали, как певчего, а тут гимнасты под куполом цирка требовались. Эти ваши кульбиты со скачками в септиму и дециму стоят гораздо дороже, вы не находите?!
- Не нахожу, - отрезал регент-Чайковский и ткнул меня в грудь свернутой в трубочку партитурой, - позвали петь, стойте и пойте, что дали, еще я с певчими репертуар не обсуждал... Совсем уж осатанели...
Тут я поняла, что дальнейший диалог может привести к тому, что я останусь без гонорара и захлопнула рот. Глаза мои тоскливо скользили по исправленной нервной рукой партии. Гармонические конструкции, созданные двойником Петра Ильича приводили меня в состояние лютого изумления, что, собственно, никак не освобождало меня от обязанности петь весь этот апокалиптический нотный набор.
Примиряло с действительностью только то, что все остальные участники хора смотрели в ноты с не меньшим ужасом, чем я, что выдавало их, как более-менее вменяемых людей. Спокоен был только один солист - баритон по фамилии Козлов и то, только потому, что в ноты он принципиально не смотрел. Не считал нужным. На том и погорел. А вместе с ним и весь наш "надежды маленький оркестрик, под управлением любви".

Я сто раз перекрестилась и триста раз призвала на помощь всех более-менее значимых святых, когда-либо замеченных в содействии певчим. Но, то ли, моя горячая мольба не успела донестись до высот горних, то-ли еще на каком клиросе этих святых призывали на помощь более настойчиво и все силы они кинули туда... Не дошла моя молитва. И с первого такта я выдала мощного петуха, не увидев проходящего бемоля, не очень отчетливо написанного трепетной рукой регента.

Взгляд, достойный испепелить самого страшного грешника в первую минуту Страшного суда, прожег меня насквозь. Регент, исполнившись дикой ненависти (и я его отчасти понимаю), пребольно ткнул меня камертоном в предплечье. Собрав все мозги и уши в кулак я вперила очи в партию и начала голосить уже правильные знаки альтерации, моля Бога, чтобы это безумие не закончилось праздничной престольной дракой альтихи и регента.

И тут солист-баритон по фамилии Козлов хватанул со всей мочи соло, не глянув в ноты. Наивный дурачок. Соло его было зачеркнуто красным фломастером, а поверх всех этих почеркушек было написано соло альта, то бишь мое. Которое я с не меньшим жаром и пылом взялась исполнять. Надо ли говорить о том, что интервал, который мы выдали с Козловым был настолько неудобоварим и ужасен, что вопли грешников в адских котлах рядом с нашим воем в тритон показались бы ангельским пением...

Последнее, что я увидела в тот момент - это перекошенное от злости лицо регента и стремительно летящий мне в глаз камертон. Не Козлову, ревущему дикой белугой мимо кассы, а мне, честно исполнявшей то, что написано...

Боль. Несправедливое наказание. Глаз, как мне тогда показалось, вытекший прямо на пол. Все смешалось. Что, собственно, не помешало схватить мне толстенную "Цветную триодь" и огреть господина регента по темени. Хор замер, не зная, плакать ли, смеяться. Пономари, толпившиеся на другом клиросе и видевшие побоище от начала до конца согнулись в три погибели и беззвучно хохотали, прикрывая рты кто "Часословом", кто "Псалтирью". Праздник удался. И, похоже, до сих пор поминается на том приходе, как один из лучших;)

Я, обиженная, униженная и оскорбленная, подхватив сумочку и поддерживая вываливающийся глаз выскочила на паперть и прорыдалась там от души. Баритон Козлов выскочил за мной и как порядочный человек отвез меня в травмпункт, где мне заклеили око (спасибо не загипсовали!) и я еще месяц ходила к окулисту как на работу. А у регента, говорят, было сотрясение мозга. Так что все обошлось без взаимных претензий, все были хороши;) И гонорар мне был передан в двойном размере, так что все решилось полюбовно. Никого не посадили и то слава Богу, как говорится.

Ульяна Меньшикова

Все незамужние женщины хотят выйти замуж. Кто считает, что это не так, тот плохо о нас думает. Все, абсолютно все без исключения мечтают заарканить какого-нибудь подходящего мужчинку и править им. Или чтобы он правил. Третьего не дано. Это великое знание я приобрела в девятнадцать лет и с тех пор убеждений не меняла. И была я юна, и, как теперь только стало понятно, - прекрасна. Но разговор не обо мне, отвлеклась.

Была у меня тогда очень пожилая тридцатипятилетняя подруга. Практически древняя старуха. Работала она заведующей столовой большого НИИ, статусная была женщина. И у нее, в свою очередь, были еще более древние и не менее статусные подруги. Одна, тридцативосьмилетняя, заведовала овощебазой, вторая, самая старая сорокалетка, была главным кадровиком огромного ДСК. Жили они себе поживали сырами в масле. Всё у них было и ничего им за это не было. Четырехкомнатные квартиры в хрустальных люстрах и вазах, в узбекских коврах и невероятной комфортности спальных гарнитурах. Великие женщины. Ко всему этому благолепию у двоих прилагались мужья. У завстоловой - разбитной монтажник Игорюха, у завбазой - добрейший руководитель заводской самодеятельности, гармонист Колясик (так и только так его называла супруга).

У главного кадровика мужа не было. И это было страшной трагедией. Во всяком случае все наши посиделки на определенном градусе заканчивались ее горькими рыданиями с причитаниями: какие все счастливые и только она, одна она одинока, как маяк в океане, и нет ей в этой жизни ни просвета, ни счастья. Боль одиночества была настолько страшной и материальной, что хрустали тускнели и переставали звенеть, а ковры теряли шелковистость. Не жизнь, а дно Марианской впадины.

Для меня, считавшей, что в сорок только две дороги: в крематорий или геронтологический санаторий, эти страдания были смешны до колик. Какая любовь может случиться с человеком с перманентом, рубиновыми перстнями на трех пальцах и отметкой в паспорте - сорок лет?!! Постыдились бы… Но молчала я, понятное дело. А вот верные подруги не молчали. Утешали, строили планы захвата какого-нибудь зазевавшегося вдовца и разведенца. А он всё никак не находился. А если и находился, то не подходил по параметрам: то выяснится, что будущий счастливый жених тихий алкаш, то ходок, то статью не вышел. Кадровик (звали ее Марией) была женщиной монументальной и терпеть рядом с собой какой-то там «поросячий ососок» (цитата) не собиралась. А вот в кошельки претендентов дамы не заглядывали - не считали нужным, всё же у них было, вы помните.

Пока шли трудные поиски, навстречу своему счастью из северной деревушки выехал мужчина в самом расцвете лет и сил по фамилии Генералов. И пришел устраиваться на работу в ДСК. Монтажником. Рука судьбы уже крепко держала за холку счастливца, шансов увернуться не было никаких. И попадает он на собеседование не к рядовому кадровику, а к нашей рубиново-перманентной Марии. А чтоб вы всё до конца понимали, фамилия Марии была не менее героической, оцените: Маршал.

Вечером был созван весь генштаб и адъютанты в моем лице. На кухонном столе лежали карты боевых действий. А если быть точной - от руки написанная биография и фото соискателя на позицию монтажник-высотник. С паспортного черно-белого фото на нас смотрел мужик с тяжелым взглядом и усами, которых хватило бы на пять составов «Сябров» и «Песняров». Мария рыдала. От любви, конечно же. Это была страсть с первого взгляда. Сокрушительная.

Мы с пристрастием разглядывали Усы и осторожно делились впечатлениями:

Ну ничего так мужикашка: чернявенький, усявенький. (Комментарий завстоловой.)
- Наташа, да ты посмотри на его нос! Гоголь от зависти умер бы, Сирано де Бержерак глаз при таком носе не поднял бы из уважения к пропорциям. (Это уже я умничаю.)

На меня жестко посмотрели. Терпеливо вздохнули и в три голоса объяснили, что большой нос для мужчины как раз является подтверждением его… гм… несокрушимой мужественности (жизнь, конечно, потом внесла в эти знания свои коррективы, да не об этом сейчас разговор). Но тогда я поверила подружайкам на слово. Задавили опытом.

Соборно решили, что такие усы не имеют права бесхозно болтаться по городу и что «надо брать». Но как? Как подкатить к простому работяге, если ты вся в хрусталях и песцовой шапке, а он в общаге на панцирной сетке?

Наташа, ну как я с ним подружусь, он же не пьет! Совсем!
- Закодированный, что ли?
- Не знаю, не пьет, и всё, ни граммулечки! Я уже и в гараж его звал, и в баню. Он приходит - и не пьет. Машину, вон, батину отремонтировал, как новая теперь фырчит - и не пьет; парится в бане, как черт, и не пьет - как с ним дружить?!

Усы по решению женсовета были определены к мужу завстоловой в бригаду монтажников, с целью охмурения сначала «великой мужской дружбой» с последующим захватом уже женским генштабом. Но Усы не сдавались. Усы не пили, не курили и не читали советских газет. Усы оказались интровертами, которые быстро делали порученное им дело и тут же скрывались в общежитии. По свидетельствам очевидцев, Усы записались в городскую библиотеку, много читали и что-то время от времени записывали в толстую тетрадь, которая хранилась под матрасом. Рабочий кодекс чести не позволял соседям втихушку достать эту тетрадь и выяснить, что же он там записывает. Это было «не по-пацански» и на все уговоры женщин, которые пацанскими понятиями не жили, а только страстно желали узнать, не пишут ли Усы кому любовных писем (у баб одно на уме!), была единственная возможная реакция: а не пошли бы вы, тети, куда подальше со своими просьбами. Не крысы мы, мы - мужики честные. Раз прячет человек, значит так надо.

Ни шантажом, ни подкупом не удалось разбить монолит порядочности «простого рабочего человека». Как ни старались. Всё это оказалось дополнительным плюсом в карму Усов, так как ничто не делает мужчину еще более желанным, как налет загадочности и тайны. Мария наша уже сходила с ума не хуже Велюрова, ежедневные сходки генштаба не вносили никакой ясности, а лишь только усугубляли и без того незавидное положение сгорающей от страсти женщины. Рубины тускнели, перманент расправлялся, платья уже не соблазнительно обхватывали выпуклость форм, а спущенным флагом болтались на стремительно теряющей стать фигуре. Мария угасала на глазах. Мария была тяжело влюблена в одностороннем порядке, и что с этим делать мы не знали.

А Усы тем временем выбились в передовики производства и помимо посещения библиотеки были пару раз замечены на репетициях художественной самодеятельности, пока что в качестве безмолвного зрителя. Генштаб вынес единственно правильный с женской точки зрения приговор: бабу себе там присмотрел. Иначе зачем здоровый мужик сорока лет отроду будет шастать по репетициям и концертам? Только из-за бабы. Любовь к искусству в этих кругах не рассматривалась абсолютно.

В Марииной судьбе уже не призрачно, а очень даже отчетливо замаячила кардиореанимация. Сердце кадровика оказалось не готовым к испепеляющему марафону неразделенной любви, сердце медицински стало страдать тахикардией, переходящей в мерцательную аритмию. И тут мы поняли, что без решительного наступления женской армии ситуация не разрешится никогда. Совет собрали у одра тяжкоболящей рабы Божией Марии.

Умирала Мария по всем правилам жанра. Потухший взор, впалость когда-то сияющих здоровьем щек, потускневший до бледно-тараканьего некогда рубиновый перманент… Одним словом, уходила из Марии жизнь уже не по капле, а по ведру в день. Мы стояли у одра и пытались заткнуть ее ментальные дыры своими полными физического и морального здоровья телами. Тщетно. Мария хотела уже только одного: умереть. Во цвете лет, на пике карьеры и хрустально-коврового благополучия она решила во имя любви оставить этот презренный мир материальных ценностей и сгинуть на одном из Томских кладбищ. Завещание было составлено и ничего более не удерживало ее на этой жестокой, лишенной любви и счастья планете по имени Земля…

Но было одно обстоятельство, которое не позволило ей скончаться в этот же день, а именно - заседание профкома, бессменным председателем которого Мария была уже лет шесть. На повестке дня было распределение квартир между очередниками и льготниками (о, эти благословенные времена, кто помнит, когда по истечении пятнадцати лет ожиданий, мотовни по общагам и коммуналкам родное до зубовного скрежета предприятие одаривало своих сотрудников живыми квадратными метрами!). Без Марии, знамо дело, эти метры ни за что правильно не распределили бы и священный долг поднял ее со смертного одра, как расслабленного у Овчей купели, и кое-как причесавшись, не надев рубинов и люрексов, сожженная огнем любви почти до основания Мария собралась на вечернее заседание.

Тут я от безысходности выступаю с бредовейшим предложением:

— Маш, а ты выбей ему квартиру. Тогда вы как-то в статусах сравняетесь с Усищами и можно будет уже реально к нему подкатить. На новоселье через Игоряна напроситься, все ж таки он его бригадир, с переездом помочь, и под шумок тетрадку вожделенную тиснуть и прочесть. От мужиков-то всё равно никакого прока с их порядочностью. А нам можно, женское любопытство - не порок!

В потухших глазах Марии заалел огонь надежды. Воспылал, взвился кострами…

Завбазой и завстоловой смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Оказалось, что бредовой моя идея была только для меня. Как говорят англичане, «Нет ничего невозможного для сильно жаждущего сердца». Сердце Марии жаждало усатой любви настолько, что остановить ее порыв не смогли бы и боевые слоны Александра Македонского.

Электробигуди. Тушь «Ланком», помада цвета «цикламен в перламутрах», польский костюм тончайшей красной шерсти, лаковые сапоги «в колено» на тончайшей шпильке - и от умирающей лебеди не осталось и следа. Валькирия, готовая сражаться со всем бюрократическим миром во имя любви предстала пред нашими очами буквально через полчаса. Мы втроем с ужасом и восхищением наблюдали этот квантовый скачок от смерти к жизни и не верили своим глазам.

Мне за креатив и живость ума были тут же подарены золотые сережки, от которых, понятное дело, отказываться было бесполезно, да и незачем. Заслужила. Возставила от одра болящую, не шутки шутила.

Никто до сих пор не знает, какие аргументы приводила Мария на том собрании в пользу вожделенных Усов, на какие кнопки нажимала и кому потом увозила пару новых ковров в целлофане, кому подарила свою очередь на новый румынский гарнитур, но факт остается фактом: Усы вне всякой очереди (да он на нее и не вставал, скорей всего, работал каких-то восемь месяцев) получили ключи от прекраснейшей «малосемейки»; одиноким в то время большие метражи не полагались. Не умеешь плодиться - сиди в малометражке. Усы изумились до невозможности такому кульбиту в судьбе, но от квартиры не отказались (хоть ты живи в библиотеке и сто тетрадей испиши, квартирный вопрос от этого менее насущным не становится). Пробили брешь в святом образе хитрые бабы.

Усы были поставлены перед фактом, что на новоселье бригадир его Игорян явится не один, а с семьей и друзьями семьи, которые привыкли вот такой здоровенной толпой делить вместе все радости и горести, все взлеты и падения - и свои, и друзей, и друзей друзей. Дополнительным бонусом в карму нашей шумной сорочьей стае шла полная организация пира по случаю получения Усами ордера. Усы поначалу пытались сопротивляться, но где уж устоять перед натиском нашего табора, в котором каждый был бароном, и сопротивление было сломлено не успев начаться.

И сорокоградусным зимним утром наш караван выдвинулся в сторону новостроек. Всю ночь перед этим знаменательным днем два лучших томских шеф-повара варили, пекли, жарили, взбивали, заливали желатином в столовой закрытого НИИ трапезу, достойную высших членов политбюро. Помидорные розы, каллы из отварной моркови с глазками дефицитного консервированного горошка в обрамлении петрушечных кустов, «Сельдь под шубой» в вип-исполнении, заливные судачки, буженина, убивающая своим чесночно-перцовым ароматом всякого, кто приближался к ней на небезопасное расстояние, разнузданные цыплята-табака, отбивные из парной свинины… Спецрейсом из Стрежевого в ночь прилетели томные и благоуханные осетры и игривые стерлядки, сочащиеся смоляным жиром через пергаментную бумагу. Белоснежная нельма размером с хорошего дядьку, замотанная благодаря некондиционным габаритам в простынь по горло, таращила свой радужный глаз и, казалось, подмигивала им в предвкушении: «Эх, погуляем!»

По мелочи еще, конечно, пара картонных коробок с сервелатами-балыками, вчера еще бегающими задорными свинками и потряхивающими веселыми хвостиками на территории свинокомплекса, а сегодня уже обретших строгий геометрический вид и веревочные хвосты для лучшей укладки и транспортировки. В трехлитровых банках колыхалось свежайшее пивцо утреннего разлива (спецрейс с пивзавода в шесть утра, на директорской «волге»), коньяк для вальяжности, водочка «для куражу» и «красное-сладенькое для девочек». Девочки, правда, все как одна лопали водку - не хуже, а где-то даже и получше нормальных мужиков, но для форсу - надо. Не сразу же утонченные Усы озадачивать своими умениями. Для него, как непьющего, взяли ящик «Буратины» (пусть порадуется человек).

Бесчувственную, сменившую 58 размер на 48 Марию выводили из дома под руки. Не несли ноги сомлевшую от предчувствия счастия или несчастия истомившуюся в любовных муках женщину (три ночи на картах гадали, аккурат святки тогда были, а в это время карты не врут, но и, надо сказать, точной картины не дают. Вроде бы вот тебе, матушка, и казенный дом есть с крестовым королем, а в следующем раскладе уже и короля никакого нет, а только валет червонный и дальняя дорога; чему верить - не понятно).

Мы все уже порядком устали сострадать подруге, поэтому были настроены на решительный абордаж, когда уже «или пан, или пропал». Страшенным минусом, конечно, было то, что крестовый усатый король воздерживался от алкоголя и взять его «тепленьким» в казенном дому решительно не было никакой возможности. Но, с другой стороны, это же было и плюсом: все карты, как говорится, открыты и отвертеться потом при помощи популярной тогда цитаты из фильма, мол, «по пьянке завертелось» уже было нельзя.

Ухайдоканная страстью нежной и от этого вся потусторонняя Мария, хохотуша Люся-завбазой с Колясиком и аккордеоном, Наталья-завстоловой, томная красавица в чернобурках, перевитых соболями, изумрудах с голубиное яйцо, языком настолько острым, что его хватило бы на три украинских села и мужем, вечным пацаном - Игорюхой. Ну и я, конечно, ваша покорная слуга, юная, ржущая молодой кобылой без перерывов на обед, правда, без соболей и брильянтов, но это отлично компенсировалось датой рождения. В тот момент мы были похожи на альпинистов, стоящих у подножия Джомолунгмы, решая и гадая, покорится нам вершина или нет. Квартира усатого новосела располагалась на восьмом этаже, мы стояли у подъезда в молчании, высчитывая глазами окна светелки, где в ожидании своего счастья томился Машкин принц.

И грянул праздник!

Как мы ползли до восьмого этажа (а дом-то новый, а лифт-то еще не подключен!), навьюченные аккордеонами, балыками и заливными судачками «а-ля натюрель» без лифта - «будем знать только мы с тобой». Но мы смогли, выдюжили и оправдали, мы каким-то чудесным образом всё донесли, не помяв, не расплескав, не сломав и не уронив. Чего всё это стоило, не высказать. Объемы пролитого пота помнят только норковые «чалмы», ондатровые «формовки», да я, раба многогрешная. Марию волокли волоком, чуть ли не за ноги, поставив в один ряд с балыками и вип-селедкой. Лишь бы дойти, лишь бы достигнуть вожделенной цели… И мы достигли.

Мы зашикали на него всем хором - акустика-то роскошная в пустом подъезде, а ну как жених молодой раньше времени обрадуется? У двери под номером 32 мы торжественно остановились, отдышались, надавали свежих пощечин уже совершенно бездыханной Марии и хором, на последовавший из-за двери вопрос: «Кто?» дружным хором гаркнули: «Конь в пальто!»

Отверзлась дверь и на пороге, во всем блеске своей красоты предстали Усы. В идеально отглаженных черных брюках и белоснежной, той хрустящей снежной белизны, что нам, людям эпохи техники «mille», уже и не снилась, рубашке. Мы обомлели всей женской половиной табора и моментально поняли, почему так страшно страдала Мария. Усы были невозможно, кинематографически, журнально - красивы. Он был не фотогеничен, да и кому повезло на паспортном фото выглядеть прилично? А другого мы и не видели. Но в жизни это было «что-то с чем-то». Рядом с ним все чернобурки смотрелись облезлыми кошками, брильянты напоминали куски асфальта, люрексы - мешковину, а все мы вместе взятые - канадскую «траву у дома», которая вроде и зелена, но не мягка и не душиста, так, имитация… Даже буженина и та втянула вовнутрь весь свой чесночный дух и скромно пахла половой тряпкой.

Мы, сглотнув слюну, вытащили Марию из двадцать пятого глубокого обморока и прошествовали в тридцатиметровые апартаменты. И завертелось. Стола не было, да и откуда взяться этому столу? Дастарханом, на полу, раскинули двуспальную льняную скатерть, наметали туда всё, что (было в печи) навертели за ночь шеф-повара, уселись по-турецки и пошел пир горой.

В кассетнике страдала Ирина Аллегрова, а на полу, между мной и Колясиком, страдала Мария. Усы поначалу стеснялись незнакомой компании, но после второй бутылки «Буратино» неожиданно разошлись и начали сыпать шутками, тостами, рот под усами не закрывался, мужики хохотали каким-то своим производственным юморочком, а мы тремя квелыми коровами сидели, пучили бестолковые свои глаза на эту усатую красоту и слова не могли вымолвить. Все-таки красивый мужик - это вам не баран чихнул, это такая же редкость, как брильянт «Наследие Уинстона»: он вроде как и существует, и нашли его простые люди в Ботсване, а фиг его заимеешь. Ты его вроде как априори недостойна, из-за хронической нехватки средств, возможностей и, что греха таить - породы.

И тут в дверь постучали. По хозяйски, так стучат в дом, в котором ждут и где не удивятся твоему приходу. Усы резво подскочили и в один прыжок оказались у двери.

Маша, проходи, проходи скорей, знакомься, это мои друзья, новоселье празднуем, давай чемодан, вот тапочки тебе, да, мои, других нет, Маш…

Мы с ужасом наблюдали за этой встречей, понимая, что наш льняной дастархан вот-вот превратится в саван. Новоявленная Маша была неприлично молода и приятна собой до невозможности. Ладная, высокая, в ярком спортивном костюме, с ногами, растущими прямо из конского хвоста, туго затянутого лентой на голове.

Я посмотрела на нашу Машку, от которой уже просто разило могилой, и мне захотелось плакать. Плакать от великой бабьей жалости, которую мы можем испытывать независимо от возраста и количества траншей, из которых приходилось вылезать после падения. Наша Маша была уже сама по себе саван. Белая, бескостная и бесплотная, в нее саму уже можно было покойничков заворачивать… Она механически подносила к губам стакан с «красненьким-сладеньким», отпивала по чуть-чуть, и не реагировала ни на какие внешние воздействия. Запах еды улетучивался, а на его место водворялся запах неминуемой трагедии. И только Усы и его гостья не видели и не чувствовали надвигающейся беды.

А я ей говорю, Машке: это ж какое счастье, что теперь у меня есть жилье, сколько уже можно по общагам мотаться? Теперь вот так, в тесноте, да не в обиде, я ж ее тоже заставил из общаги уйти, будет теперь как королева, в своем душе мыться, а это же счастье, такое счастье, да, Маш?!

Завстоловой медленными глотками тянула из стакана водку и в упор смотрела на съеживающегося с каждой секундой мужа-Игорюху, из которого жизнь уходила на глазах, соразмерно сделанным Натальей глоткам. Проштрафился, прокололся, самого главного не выведал почти за год общения со своим подчиненным и по всем правилам жанра он должен был пострадать. Люто и страшно. Возможно, в последний раз.

Колясик с Люсей тем временем вытягивали из футляра аккордеон, решив, что теперь-то уж чего делать, помирать, так с музыкой, шоу маст гоу он, как говорится. Но тут тоже вышла осечка, потому что первым номером в репертуаре семейного дуэта, независимо от квалификации праздника, всегда шла песня «Враги сожгли родную хату». Восьмое марта, день рождения, крестины, смотрины, просто дружеская пьянка - традиция оставалась неизменной: в начале пели «про хату», в память Люськиного отца, героического командира дивизии.

В общем, всё очень «а-ля-рюсс». Разбитые надежды, «красивая и смелая дорогу перешла», вот-вот от горя умрет несостоявшаяся невеста, а над всем этим вселенским ужасом и апокалипсисом парит вибрирующее Люсино сопрано: «Куда теперь идти солдату? Кому нести печаль свою?» (и ведь не приврала я ни слова, всё так и было).

И тут мой взгляд падает на подоконник. Там лежит потрепанная книжка. Тургенев. «Ася-Рудин-Дым», три в одном. На книжке лежит пачка лезвий для бритвы «Нева», и этот натюрморт добивает меня окончательно; я еще раз смотрю на окаменевшую в своем горе нашу-Машу, на источающую ненависть ко всему сущему Наташу, на съежившегося трюфелем Игоря, на разливающихся в творческом экстазе Колю с Люсей, на Машку-соперницу и красавца усатого Серегу, и начинаю хохотать нечеловеческим вороньим хохотом…

Я, пожалуй, пойду, - встрепенулась, очнувшись от обморока, наша-Маша. - Да, пойду…
- Сидеть! - цедит сквозь зубы осушившая уже второй стакан завстоловой. — Сидеть, я сказала, не двигаться! Щас мы… Щас мы всех тут на чистую воду выведем, щас мы тут всех…

Праздник, несомненно шел к тому, чтобы стать лучшим из всех до этого случившихся.

Наташа тяжело поднялась с пола, выпрямилась во весь свой стопятидесятисантиметровый рост, и началось. Началось то, что обычно бывало на шахтерских окраинах Анжерки, откуда почти вся честная компания была родом и где только в честном, пусть и кровавом бою добывались и победа и справедливость.

Слышь, профура, ты откуда к нам такая красивая приехала? Он же тебе в папаши годится! В папаши, а не в хахали! Квартирку унюхала и прикатила с чемоданчиком, лихая казачка?.. В душе она мыться собралась, чистоплотная наша!!! Игорь, быстро поляну собирай, к нам поедем догуливать! Люся! Глаза открыла, рот закрыла, гармошку в чемодан, Колясика - в ботинки, все едем к нам, хватит, нагостевалися, спасибо за прием, как говорится! Спасибо за всё!!! Смотреть противно! А мы-то, мы-то думали, нормальный мужик, а ты - тьфу, кобелище, хоть и по библиотекам ходишь!
- …?!!! Наташа?!! Наташа, Вы что? Кто профура? Почему? Да Вы вообще что тут себе позволяете, Наташа? У меня же в доме! Маша, Маша, постой, куда ты, Маша?! (Звук захлопывающейся двери)

И тут Игорюхино сердце не выдерживает всего этого позорища, он подскакивает и с криком: «Да колотись оно всё перевернись, ваше бабье отродье!» со всей дури бьет кулаком в оконное стекло (женщину по пацанским понятиям он ударить не может, друга - не за что, поэтому окно - самое то). А вы видели кулак монтажника? Нет? Я видела… Двойное стекло оказывается пробитым насквозь, осколки в секунду разрезают рубашечную ткань и Игорюхину плоть, и потоки… нет, не так, не потоки - реки, багровые реки крови начинают орошать подоконник с Тургеневым, «Асей», «Рудневым» и «Дымом», струясь по «Неве». Тихо. Страшно.

Игорь, разбушлатившись, совершенно не обращал внимания на вопли жены и коллектива, размахивал во все стороны изрезанной конечностью, поливая фонтанирующей из ран кровищей стены в свежих обоях, дастархан, тела и лица присутствующих, и орал так, что наши круги кровообращения поворачивали вспять от ужаса происходящего.

Серега, снимай рубаху, надо его перевязать, - крикнул Колясик, и одним рывком оторвал рукав белоснежной рубашки онемевшего в этом кошмаре новосела. (А чью еще рвать? Белая, достойная стать бинтами для раненого бойца, была только у Усов).

В секунды рубашка превратилась в перевязочный материал, а Серега предстал пред нами во всей своей окончательно уже открывшейся красе. Было на что посмотреть, да… Бездыханная наша-Маша получила последний контрольный выстрел бессердечного Амура и сломанной куклой валялась где-то в углу, да и не до нее уже всем было. Сколько можно сострадать, не железные мы.

Наташка, хорош орать, бегом в машину, в больницу ему надо, потеряем мужика с вашими разборками! - Колясик, милый и с виду никчемный руководитель художественной самодеятельности, на глазах превратился в главнокомандующего. - Люся, пакуй коньяк, мы его не начинали, врачам дашь, чтобы милицию не привлекали. Где Наташка?! Муж погибает, ей и дела нет. Наташа!!!

И тут в партитуру нашего побоища вливается страшный гром литавр (зачеркнуто), ужасный грохот и скрежет чего-то металлического и звуки стремительной горной реки. В одну секунду на полу образуется огромная лужа, из ванной комнатки раздается кряхтение, звук бьющегося стекла (к которому мы уже успели привыкнуть) и кадансом идут чьи-то всхлипы и рыдания.

Игооооорь, Игоооорь, иди сюда, я, кажется, ногу сломала… - И вой - пианистый, на одной нотке.

Открывается дверь ванной комнатки и оттуда цунами выносит завстоловой. В абсолютно мокром платье, с окровавленными руками и безжизненной, распухающей на наших глазах ногой. (Здесь, по идее, должна быть прямая речь всех участников драмы, но из этических соображений я ее опускаю, чтобы не оскорбить ненароком чьих-нибудь нежных чувств.)

В ходе непринужденной беседы выяснилось, что в начале банкета предусмотрительные хозяюшки набрали полную ванну холодной воды и погрузили в нее все пять трехлитровых банок с пивом, чтоб не скисло, значит, и своей прохладой могло порадовать любого страждущего даже на следующий день. А Наталья, зашедши в ванную комнату, перед отбытием из гостеприимного дома решила сполоснуть разгоряченное свое лицо, присела на край переполненной ванны и… 58 размер, что вы хотели? Ванна была плохо закреплена и опрокинулась вместе с трепетной девяностокилограммовой ланью и всем содержимым. Натали пыталась спасти банки, да не вышло, только изрезалась вся.

Новоселье удалось на славу, стены в изобилии были окроплены кровью, единственная рубаха новосела изорвана в клочья на бинты, ванна вырвана с корнем, вода на полу, перемешанная с кровью, плавающие в ней тарелки с заливным и осетриной, петрушка - ряской по всем углам, разбитое окно (зима, крещенские морозы, Томск)…

Погуляли, б…, справили. Так, все по машинам, в травмпункт! Ты и ты, - перст Колясика уперся в мой нос и в угол, где притаилось тело Марии, - тряпки в зубы, всё убрать и перемыть. Через час за вами заеду. Игорь, отдай стакан, больничный не дадут, если врачи поймут, что ты пил. Люся, мухой в машину - греть, не таращься… Серега, тащи Наташку вниз, ей не доползти самой.

И тут одноногая Наталья восстала. Не захотела ни в какую, чтобы Усы ее тащили с восьмого этажа, заартачилась, не смотря на свое плачевное положение, как ни уговаривали. И в результате перли мы ее вдвоем с Люсей, проклиная всё на свете, а прежде всего аппетит и должность нашей тяжеловесной подруги.

В травмпункте ржали все, начиная от хирургов и заканчивая пожилой санитарочкой. Хитрый Колясик обязал меня в красках, со всеми подробностями рассказать историю получения травм, чтобы у расчувствовавшихся медиков (а уж служители травмпунктов повидали многое, их не разжалобишь) не возникло даже мысли привлечь стражей порядка в связи с обилием колото-резанных ран на телах супружеской пары Ильичевых. Я и старалась, конечно, и про любовь злую, и про аккордеон и про Машку-разлучницу… Гогот стоял нечеловеческий. Коньяк, опять же, непочатый. Уломали мы хирургов не доносить на нас милиции и не указывать в истории болезни, что пострадавшие были не совсем трезвы. Слава Богу, от полученных травм никто не скончался - и ладно.

Слушайте, а наша-то Маша где? - поинтересовался свежезаштопанный Игорь.
- Забыли мы ее у Сереги, да не маленькая, дома поди уже сидит, ковры слезами удобряет…
- У меня сердце не на месте, - молвила Люся, - надо поехать, проведать, как она там, беды бы не натворила в таком состоянии…

И наш боевой отряд, в бинтах и гипсе, выдвинулся к Маше.
Сердца остановились у всех, когда мы поднялись на нужный этаж и увидели чуть приоткрытую дверь в Машину квартиру. Там хрусталей одних на тыщи было, в таких квартирах дверь должна быть всегда хорошо закрыта, а тут - открыто… Воображение всех присутствующих мигом нарисовало картину хладных ног, болтающихся над полом. Зайти первым никто не решался. Топчемся, прислушиваемся… И слышим - смех, женский, следом какое-то мужское бу-бу-бу и опять смех, не Машкин… Ставший в тот вечер очень героическим Колясик рванул дверь и ворвался в прихожую, следом уже все мы.

На кухне, за накрытым столом сидели трое: наша-Маша, Усы и Маша-молодуха-разлучница. Увидев наши застывшие в немом вопросе физиономии, они начали истерически хохотать, а следом за ними и мы. До слез, до икоты.

События после нашего отъезда разворачивались следующим образом. Сергей убежал на поиски Маши-разлучницы, а наша-Маша от холода начала приходить в себя, и на нервных почвах за час с небольшим привела квартиру в относительный порядок. Только собралась уходить, явились Усы с зареванной молодушкой. В доме находиться невозможно - всё заледенело, на улице сорокаградусный мороз, из окна ветер свищет, стены в крови, ванна с корнем вывернутая в санузле валяется, как тут ночевать? Вот наша Маша их к себе и забрала, обоих. В тепле, да под бутылочку всех разморило-развезло и Машка наша возьми и выдай Усам всю правду-матку. И про любовь свою злую, с первого взгляда, и про квартиру, и про надежды ее несбывшиеся.

А вторая Маша, возьми и ляпни тут же: «Теть Маш, да он по Вам сам с первой встречи сохнет, не знает как подкатить. Вы ж при должности и вообще, а он работяга без кола и двора, куда ему до Вас. Вы ж вон красавица какая, по Вам половина ДСК страдает, неужели Вы не в курсе?»

Почему в тот момент Машку нашу не хватил инфаркт - я не знаю, меня бы точно хватил. А может и был обморок, да нам не рассказали. В кухне разливался свет взаимной любви и будущего семейного счастья.

А «разлучница» оказалась дочерью Серегиного комдива, с которым он прошел Афганистан, а погиб уже на гражданке, вместе с женой, в страшной аварии. А Усам девочку удочерить не дали, но он опекал ее всё это время и хотел впоследствии отдать ей свою квартиру, молодая же, ей надо…

Сергей с Машей поженились через две недели. Сыну их, Косте, уже 22, заканчивает университет в Томске. Молодую Машу выдали замуж через два года и вся наша компания, конечно же, там была в качестве самых дорогих гостей, мед-пиво пила и по странному стечению обстоятельств ничего не разбила, не подожгла и никто не покалечился.

Вот такая история.

(А в тетрадку ту вожделенную Сергей переписывал понравившиеся стихи. Для интересующихся.)

Вытряхните ракушки из трусов от купальника

и восплачьте о несостоявшейся

любови.

Да забанит меня Мария Дегтярева...Но все равно напишу. Вернее-постараюсь написать про луны-закаты-шелест волн.

А все почему? Кто виноват, что я, здравомыслящая (но это только на мой необъективный взгляд) тетька,собираюсь настроиться на рилический лад и пополнить ряды хрустящих морским песком нимф? Фэйсбук виноват, вот кто. Выбросил мне, понимаешь ли, сегодня события годичной давности.Нате, мол, Ульяна, любуйтесь, какой вы дурой были год назад. Вытряхните ракушки из трусов от купальника и восплачьте о несостоявшейся любови.

Утерев скупую православную слезищу, начну, помолясь.

Я очень хорошо умею выбирать время и место для отпуска, если что - советуйтесь, не стесняйтесь, помогу, чем смогу, со всем своим усердием. В прошлом году, по привычке и зову сердечному рванула я в богоспасаемый и любимый мной Израиль. Аккурат во время военных действий. Операция "Нерушимая скала" (такое я не могла пропустить, естественно). И, конечно же - с ребеночком. А куда ему деваться от своей бешеной матери? Помоги ему и в дальнейшем, Господь, конечно. Спаси и убереги от всех обстоятельств.

Первая "Цева адом" застала нас как раз в зале прилета (и слава Богу, скажу я вам).Нас почти не досматривали и через пять минут после того, как "Железный купол" в пыль разметал ракету, летящую в нашу сторону, мы уже сидели в такси. Когда сирены завыли во второй раз, в честь нашего прибытия на Святую землю, заканчивалась уже вторая бутылка вкусной московской водочки и было совсем не страшно. Друзья рассказали принцип работы "железного купола" и море было уже не по колено, а где-то в районе голеностопа. Ребенок пил только "Спрайт", но и он не ведал чувства страха. Хороший напиток "Спрайт", героический.

Что такое отдых с дитятей знают все приличные родители. Никаких тебе спокойных возлежаний у моря с пиной и коладой. Никаких танцев до утра и всего прочего разгуляя. Только аквапарки, игровые площадки и Сафари-парк.Только хардкор. Люблю так отдыхать, да...Но куда деваться. Родила-терпи. Развлекай. Ешь-пей в макдаке и ни в чем себе не отказывай.

На второй день пребывания вопрос развлечений встал ребром. Куда? Ну куда я после "Столичной" гожусь? В торговый центр "Азриэли", конечно, куда ж еще. Там наверху, на одной из башен, небольшой аквапарк. Ребенок рвался туда целый год, там ждет его девочка по имени Хелен.А я ж не ехидна какая, вы ж понимаете. Я -Мать! (перемать). Я за счастье детей.Встала и пошла. Упала-встала, и опять пошла. Несла свою голову, как ту беду по весеннему по льду. Но дошли, да...Доехали. Домчались. Взлетели птицей на самый верх и вот они горочки-бассейны. Счастье. Кока-кольный рай. Хелен в купальничке со стразами. Объятия, визги, брызги.

А что делать многострадательной матери? Попросила бабушку Хелен присмотреть за визжащей на трех языках парочкой и поплелась на поиски кофейни. А тааам...Не подумайте дурного. Это же торговый центр. Сэйлы! Платюшки, туфельки, заколочки-шарфики, духииии!!! Какой там уже кофе с пивом. Засосало мещанское счастье.

Опомнилась под звук сирены. Господи! Я тут в тряпках-колечках копаюсь, а детонька-то на крыше! Под обстрелом! Все, сейчас его осколком от ракеты прям в бассейне с голубой водой убьет! С кровавой водой.!Кто мать-тот поймет, какие картины нарисовало мое воображение. НТВ смотрела, знаю что к чему. Бросила я все, в одну минуту ставшим ненужным барахло, и не разбирая дороги рванула по эскалатору, едущему вниз - вверх. Сердце держала зубами, чтоб не выскочило. Как же я себя кляла. Вы таких слов не знаете.

На втором перегоне (а сирена все не замолкает), хватают меня чьи-то руки и говорят мне человеческим голосом на чистейшем иврите: "Стой! Ложись!". И я начинаю с этими руками драться. Выкручиваться из них, шипя на все лады:"Ребенок, у меня там наверху ребенок! Пусти, змей!". Но руки оказались не промах. Не выкрутишься. И тут я начинаю рыдать и причитать, с подвывом. С детства это мой коронный номер. Самые лютые сердца в этот момент оттаивают и соглашаются на все. Так и тут. Руки ослабили захват и я выскользнула. Позже выяснилось, что у рук этих были еще и ноги, которые очень резво помчались за мной следом. По топоту копыт догадалась.

Взлетела я раненой птицей на площадку с бассейнами. Там-никого. Только сумки и сланцы валяются. Сирена воет на каких-то замогильных частотах. Сверху -ба-бах, шарах! И тут опять до меня в очередной раз дотянулись руки, и уже не церемонясь скрутили меня и заставили присесть.

Через пять минут из укрытия с динозаврами (именно так, с динозаврами- мне сын обьяснил) вывели всех детей, бабушек и мамушек. И как ни в чем не бывало весь этот милый зоопарк опять начал скакать, поливать друг-друга водой,орать дикими голосами и есть в три горла.

А я села на лавочку и начала рыдать. Перепугалась. Крепко перепугалась. Поняла какая я хреновая мать. От этого плакалось особенно горько и с чувствами. Руки стояли рядом. Потом начали гладить меня по голове. Молча. Вас часто гладят по голове? Меня-нет. И это меня уже окончательно привело в тот плакательно-слезный восторг, когда ревешь уже просто, чтобы реветь. Как в детстве. До икоты.Потом руки куда-то ушли и вернулись с бутылкой воды и салфетками. И начали меня умывать.

Первое, что я увидела сквозь пелену слез (привет, Мария!) -это туфли. Не на руках, конечно, на ногах. Хорошие такие, дорогие и от души начищенные туфли. А в туфлях ноги в шелковых носках! (это уже был смертельный выстрел!).И поняла, что абы кто в таких туфлях не ходит, опыт-то есть, не пропит. И понимаю, что сижу я с красным толстым от рыданий носом, поросячьими заплаканными глазенками, с растекшейся тушью, похожая бог знает на кого и истерю. А тут, видимо, целый Ален Делон, а может быть даже и лучше. Ротшильд с лицом Алена Делона.А я не при параде.!Включилась женщина, одним словом. Отпустило.

Отточенным комиссарским движением поднимаю голову и понимаю, что - да, есть еще красивые мужики на свете. Не перевелись. Там не глаза, там очи! Океаны, а не очи. Изумрудные, в ресничных лесах! (Мария, вы тут?). Брови - два сокола, летят, не пересекаются!Грива смоляная до плеч...Мать честная, пресвятая Богородица, вот это даааа! Поразить меня очень сложно. Но тут я просто открыла рот и с изумлением разглядывала все это мущинское великолепие. Не переставая икать, конечно же. В общем, не мужик, а какой-то сон в летнюю ночь.

Отлучусь на пару часов. И, конечно же -продолжение следует:)

Ну так вот, про ботинки.

Сидела я после теплового удара, вся водой залитая, молча пялилась на эти ботинки и понимала, что злая моя жизнь не любит меня в этот де нь особенно активно. Деточка моя всхлипывая и давясь восьмым мороженым, участливо заглядывал в мои глазыньки, в сотый раз задал один и тот же вопрос:"Мама, ты сегодня не умрешь больше?". Я его заверила, что сегодня уж точно - нет, а дальше видно будет.

Туфли топтались тут-же. Подали руку и сказали, что уж сегодня-то они меня точно доведут до дома. Терять уже, по большому, да и по малому счету было нечего. Платье мокрое и грязное, с головы красиво стекали красные струи (краска-мусс "Веллатон" хорошо позаботилась о моих волосах, надежно) , бешеные глазки с потекшей тушью, в общем не женщина, а прости Господи, пособие по тому, как женщиной быть не нужно. Покачиваясь и постанывая, поддерживаемая с одной стороны липкими ручонками сыночки, а с другой туфельного красавца я доползла до машины. Как говорится - не поднимая глаз.

Не подумайте чего, мне на самом деле было реально плохо, очень плохо. Но я по привычке хорохорилась и пыталась делать вид, что все ок. Доехали-домчались молча и очень быстро. Я пыталась рассыпаться в благодарностях, но сил, честно признаться не было. Я просто по лошадиному подергала головой в знак признательности и потихоньку выползла из машины. И тут сирена, будь она не ладна. Или ладна, уж не знаю. Мы заскочили в подъезд и ждали, пока она утихнет.

Я опять потряслась, как бы говоря - спасибо и уже готова была откланяться, как туфли задали мне вопрос про кофе. Обычный такой вопрос, не приглашу ли я его, в честь всех предыдущих событий испить чашку кофе. Да ну отчего же? Конечно же пойдёмте пить кофе, самое время!

Кофе варил он сам и наконец-то представился. Симон. Прекрасное человеческое имя.

Я по своему обыкновению тут же про себя окрестила его Сифоном и как-то успокоилась. Терять, по большому счёту, уже было нечего, видел он, меня всякую и что-то строить из себя и закатывать глаза от его красоты было уже незачем. Проболтали мы часа три. За все поговорили. И про удои и про урожай озимых и про Генделя, любовью к которому он меня сразил окончательно. А потом он уехал. Но обещал вернуться и, таки, вернулся.

Этот трехнедельный роман я буду помнить долго. Немыслимые Средиземноморские закаты, выход на яхте в море, под ракетным обстрелом, духи чемоданами и гранатовое вино. Через неделю мне сделали предложение. Очень официальное, в присутствии мамы и сестры. Все рыдали. Громко. То ли от ужаса, то ли от счастья, я так и не поняла, но было очень трогательно.

А потом я полетела в Москву. Мы созванивались каждый день, а в октябре мы должны были пожениться в Праге. Ничто не предвещало беды.

Я прилетела в Тель-Авив 13 октября. Но меня никто не встретил. И никто не ответил на мой телефонный звонок. И я, даже не поплакав на набережной, вернулась домой. А через 2 месяца на его странице в фб уже были свадебные фото с другой женщиной. Он же бывший квнщик, пошутил так, видимо. А я и поверила;) кольцо осталось на память и чемодан духов еще не закончился. Ну вот как-то так;)

«Православие - радостная вера!» - этой задорной фразой можно ограничиться, рассказывая вкратце о лейтмотиве первой книги Ульяны Меньшиковой , известного регента, популярного блогера, а теперь, как выяснилось, еще и талантливой писательницы. На обложке изумрудными буквами выведено - «Обо всем» - и это действительно говорящее название.

Любимица не одной тысячи подписчиков в интернете завораживает читателя с первой страницы - добродушным юмором, принципиальной честностью и метким слогом. А еще ненарочито ставит его перед выбором, подобно былинному указателю на перекрестке: «Направо пойдешь - спасен будешь, налево пойдешь - пропадешь без вести и славы».

О тех, кто воодушевлял и продолжает вдохновлять Ульяну радоваться жизни и писать по-шукшински трогательные рассказы, - наш разговор.

Один известный проповедник недавно заметил, что мы живем в совершенно бессовестное время, и если случается что-то доброе, то на глаза наворачиваются слезы, и появляется надежда: «Не все умерло…». Как вы считаете, наше время - бессовестное?

Если читать историю не по учебнику, а по книгам, то для нас станет очевидна простая истина: Золотого века на земле не было никогда. Люди всегда страдали, постоянно кто-то кого-то ненавидел, тиранил или убивал. Время ни в чем не виновато. Времена всегда одинаковые (помните «Москва слезам не верит?) - вот тебе зима, вот тебе лето, весна, осень. И всегда были добрые, и всегда были злые, которых всегда было больше, чем добрых. И удивляться доброму поступку не надо, лучше радоваться и обязательно не забывать благодарить, не только Господа, но и конкретного человека. Говорить ему спасибо за то, что он есть.

Вы многих благодарите на страницах своей книги. Интересно, а с чего «началась» сердобольная Ульяна Меньшикова, сострадающая всем бездомным и больным?

Что значит сердобольная? Я отнюдь не склонна жалеть «весь мир». Просто так родители воспитали. У меня очень болен родной брат, он таким родился. И папой тут же было сказано, что больного бросать нельзя. Устал ты, не устал, хорошо ли тебе, плохо… Женя не спал годами вследствие тяжелой родовой травмы. В этих родах мама чуть не умерла, а ребенок умер. Его оживили врачи. И как результат - он не видит, ничего не понимает, не разговаривает, не умеет сам есть, если упадет, не сможет самостоятельно подняться. В его организме концентрация всего самого ужасного, что может с человеком произойти. И это наш Женик. Согласно прогнозам, он должен был умереть в полгода, потом в год, в полтора, в пять лет. Ему сегодня 34 года. И это чудо называется «мамина молитва».

Как правило, родителям предлагают не забирать домой таких детей…

Пока мама находилась в реанимации, мы с папой приехали за ним в роддом, а нам и не отдают. Говорят, он все равно умрет, а вы еще себе родите. Помню папин ответ: «Это мой сын, и он умрет у меня на руках. У себя дома. И я его буду хоронить». Вот и все.

Я считаю, что отцовский подвиг в нашей семье даже выше материнского. Общаясь со многими семьями, где растут дети-инвалиды, замечаю, что чаще мужчины уходят из семьи, не выдерживают. Для них быть излишне самоотверженными, какими умеют быть женщины, несвойственно. Мой папа - невероятной самоотверженности человек. Тридцать с лишним лет каждое свое утро он начинает с умывания Женика, потом он его бреет, одевает в чисто выглаженную рубашку. Зайдешь и не поймешь, где у нас больной человек, потому что вот этот несчастный, слепой, глухой Женик в рубашке, в брючках и всегда подстрижен. Благодаря железной самодисциплине отца.

Отец научил его даже ходить. Врачи вообще обомлели и не поняли, что происходит. Ведь внятного диагноза они никогда не озвучивали, а то, что там ДЦП, - это само собой очевидно. Ходить, по их прогнозам, он никак не мог. Отец вытягивал ему ноги в течение двух лет, и Женик в десять лет у нас пошел.

Ваш рассказ о том, как военкомат вспомнил про «дезертирствующего» бойца и направил военных с повесткой в армию прямо к вам домой, искрится от добродушного юмора. Оказывается, обратная сторона медали выглядит не так лучезарно…

Я вам больше скажу. Женя мучился первые десять лет бессонницей из-за сильных болей. И мучил нас. Мама качала, качала его годами и вдруг говорит: «Я его сейчас выброшу с балкона, я больше не могу». И мы понимаем, что выбросит, потому что она не спала толком много лет. Мне тогда было лет 14, я у нее его забрала, и мама заснула почти на трое суток. Продолжили качать с папой. Не могу сказать, что сама не ненавидела брата в такие моменты, он же нам не давал вообще никакого покоя. Изо дня в день. Но меня всегда удивляли родители: если я его могла злиться на него 3 дня, то мама - 5 минут, а потом опять жалость и любовь к больному ребенку все побеждала.

Неужели не существовало медикаментозного решения проблемы?

Он почему кричал? Ему было больно. Как не хватило ума врачам выписать элементарное обезболивающее? Я чуть подросла и говорю: дайте ему анальгин. Ему простого обезболивающего никто не давал, а начали давать - он кричать перестал. В десять лет ему выписали азалептин, аминазин. Но даже с ними он может две недели не спать. Что-то происходит с нервной системой периодически, выматывает она его, а заснуть не дает. Мы заметили, что самые тяжелые приступы всегда случаются перед большими праздниками, под Пасху, под Рождество. Мама уже смеется (плакать же невозможно столько лет, нужно же как-то с этим всем жить): «Ну, великие праздники - великие муки начинаются». Он тогда кричит страшно, как в аду, наверное, не кричат. Я поражаюсь, у человека ведь связки очень тоненькие, и если 20 минут так кричать, то голоса долго потом не будет. А Женик может. Хороший оперный певец из него получился бы. Вокально выносливый.

Все, что я зарабатываю сегодня на нескольких работах, мне хочется тратить для мамы. Шубу ей купить нарядную. К стоматологу отвести. Она ведь в 30 лет, будучи невероятно красивой, умной женщиной, родила моего брата, и совершенно другие потребности вышли на первый план ее жизни. Это так приятно - иметь возможность хоть немного побаловать ее сегодня.

Я сейчас вспомнила, как унывала этим летом, что не получилось увидеть море. Если правильно понимаю, ваши родители не видели его 34 года?

Какое море? Вы о чем? Никакого моря, даже в разговорах, не существует. Они своего сына любят так, как меня никогда не любили. И слава Богу, что меня так не любят, потому, что от такой любви умереть можно. Я даже не представляю что с родителями будет, если с ним что-то случится. Эта любовь - от Бога. Она над этими слюнями, над бесконечными проблемами с кишечником, над побочными эффектами после лекарств. Над страхом. Потому, что смерть постоянно живет у нас дома. Ведь Женик периодически умирает.

Как это происходит? В течение двух недель он не ест и не пьет, мы ничего в него не можем затолкать. И вот лежит уже практически иссохший святой. Пролежни до костей мгновенно, за три дня образуются, потому что кожа становится прозрачной, как пергамент. Подходит мама - она у нас командир - и говорит: « Так, Женик, ты не будешь умирать, потому что мы не хотим, чтобы ты умер». И он возрождается, наша птица Феникс!

Он слышит?

Он великолепно слышит. И знаете, мне однажды, когда я была еще подростком, приснился сон. Будто я умерла, и на небе, в облаках ко мне подходит Женька и начинает со мной разговаривать. Я удивляюсь: «Слушай, но ты же…». А он отвечает: «Так это там, на Земле мне такое тело досталось, в котором я не могу говорить, но душа у меня другая». Мы с ним так и живем - понимаем, что он все слышит, все знает и нас заодно спасает. Только начинает умирать, мама сразу же на колени. Она Господа бесконечно молит, только бы Женька жил.

Один знаменитый физик, основатель квантовой механики, как-то упомянул, что его воспитывал свет из-под двери кабинета его отца. Я так понимаю, в свете родительской любви кроется и ваш фамильный секрет?

Мое золотое детство до 8 лет, пока не родился мой болеющий брат, пронизано отцовской любовью. Папа радовался как ребенок, покупая мне красивые платья и кукол. В 79-м году у меня была огромная детская машина на аккумуляторах, на которой я ездила по Барнаулу. Где он ее взял в Советском-то Союзе?

При этом отец был невероятно красивым мужчиной. На него постоянно оборачивались на улице, а он был настолько поглощен мной, мамой, потом Женькой, что, казалось, не замечал, какая ему судьба досталась. Как следствие, у папы было три инсульта, он изменился страшно, это вообще не тот человек, которого я знала в детстве. Последний инсульт - кровоизлияние, огромная гематома, трепанация черепа. Мы с мамой пришли в больницу, стоим, смотрим на него и понимаем, что двоих-то не потянем. Через пару дней наш папа встал и закурил. Врач-нейрохирург не поверил, сказал, что после такой операции очень длительная реабилитация. Так что у нас чудеса на каждом повороте квартиры.

Казалось бы, ваша юность не была беззаботной. Вы, наверное, по молодости лет, радовались отъезду в другой город, на свободу. И вдруг - встреча с Элкой, героиней нескольких ваших рассказов. Не испугала перспектива продолжения подвига?

Какой подвиг? То, что делают все, делаешь и ты. Укачиваем? Хорошо. Огороды копаем? Есть! А с Элкой… это же вообще история!

Она была духовной дочерью замечательного священника Олега Безрукого. И нас, четверых воспитанниц регентского курса Томской семинарии, батюшка привел к ней домой. Изначально предупредив: там, за дверью, тяжело больная женщина, которая лежит более 30 лет. У меня воображение сразу нарисовало дурно пахнущий матрац, утку и пролежни. Конечно, я возроптала: « Господи, не успела я из дому уехать, Ты опять меня к этому всему привел!». Мы заходим, а там Алла Пугачева. Примадонна. Шикарные белые локоны и изуродованные ревматоидным полиартритом пальцы, но с маникюром. После нашего знакомства с Элкой, я перестала понимать женщин, которые говорят, что им некогда сделать маникюр. Мы не знаем, что такое делать маникюр, будучи лежачим больным.

То есть, вы считаете, что женщина должна оставаться ухоженной и красивой в любых обстоятельствах?

Я ничего не считаю, просто я видела ее подвиг. Когда калека не превратила себя в калеку, а жила ярко вопреки болезни. Из четырех девушек с ней осталась жить только я, так как благодаря брату умела и горшок подать (памперсов тогда еще не изобрели), и прочие процедуры выполнять. Остальные девочки не остались не потому, что были немилосердными, они просто этого не умели. Я жила в подобном пространстве раньше и не боялась снова оказаться рядом с инвалидом.

Мне было 18, Элке - 55. Вы не представляете, как мы с ней ругались. Она же на ночь пила лекарство мочегонное от давления, а потом каждые полтора часа меня будила. Утром мне на занятия. Вставать приходилось за три часа до учебы, чтобы успеть умыть ее, причесать, накрасить, она же окостеневала за ночь. Это был наш совместный труд. Она меня любила очень, и я ее любила.

Но вы же могли уйти? Или «больного бросать нельзя», как учил папа?

Нельзя. Я могла ругаться с ней, ненавидеть, но не бросить. Элка… Это такая школа жизни! Я окончила семинарию и уехала из Томска. Вернулась, только чтобы проводить в последний путь мою подругу. Под конец жизни она ужасно страдала от онкологии. Врачи долго не могли поставить диагноз, ее постоянно рвало, как при токсикозе, без остановки. Единственное, что она могла есть и пить, была ледяная кока-кола. Больше ничего. Я покупала ее ящиками.

Умирала страшно, мученица моя, но достойно. Перед смертью просветлела и говорит мне: «Ульяна, дверь открывай, мама пришла». Я двери открыла - и покойные мама и папа к ней «пришли». Во всяком случае, она видела их уже духовными очами. Когда человек уходит, когда он переступает порог вечности, его взгляд направлен уже как будто сквозь тебя. Он здесь, рядом с тобой - мгновенье, и его уже нет. Ты только свидетель перехода.

Вы говорили про школу жизни, в чем она заключалась?

Элка была очень жизнерадостным человеком. Выглядела бесподобно. Вы не поверите, за ней всегда ухаживали «женихи». Ее мужчины любили, стеснялись этого, но любили. Любовные отношения были целомудренными, в силу обстоятельств. Ей и не нужно было ничего плотского, но без накала страстей она не могла. Элка обладала потрясающей мимикой, вообще, она была актрисой. Шикарным опереточным персонажем. И в этой оперетте она жила, она ее своими руками строила несмотря ни на что.

«Каждый раз, когда я пытаюсь впасть в депрессивный коматоз с сожалениями, самобичеваниями и изысканными страданиями, на помощь мне прилетает Элка», - как я ранее писала о ней. И я потихоньку прихожу в себя.

Судя по вашей странице в фейсбуке, после ее смерти потребность в сострадании не иссякла. Вы периодически приглашаете подписчиков посетить родительские «горевания» в детском хосписе. Расскажите, как это происходит, и зачем «оно» вам?

Есть такое слово - «надо». И еще одно - «долг». У моей мамы было мало времени меня воспитывать, поэтому весь дом был обклеен листами А4 с увещеваниями: «Тяжело в учении - легко в бою», или «Дочерь! Выключи свет!», потому что я читала много и допоздна. Строчки Заболоцкого с укоризной смотрели на меня со стены: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь!». Она и правда обязана.

Я считаю, что чем лучше ты живешь, тем больше ты должен делать грязной работы. Иначе есть опасность сломаться. Личность человеческая - такая непрочная вещь, так легко съехать с катушек буквально в один день и перестать быть человеком.

Мы сейчас, например, на вокзал собираемся, кормить бездомных. Думаю, что фонд доктора Лизы и без меня прекрасно справится, потому что дело святое будет жить всегда. Но раз Елизаветы Петровны нет, мы все должны это знамя подхватить, чтобы «отряд не заметил потери бойца и песню допел до конца». Мы заметили эту потерю, поэтому пойдем и будем кормить, поить и что надо - делать…

Что касается хосписа…Помню, я прочитала в фейсбуке про какого-то ребенка, который лежит в реанимации и представила, что это махонькое дитя лежит под капельницами, и мама от него уходит ночевать куда-то далеко. Весь Новый год он плачет потому, что хочет к папе с мамой, а ему нельзя. Страдает обреченный маленький человек, и мать с отцом понимают, что смерть совсем близко.

Вы поехали к этому ребенку?

Не поехала. На тот момент я могла помочь только руками, а мои руки в реанимации были никому не нужны. Но я долго думала, как найти себе применение во всей этой истории. И вдруг читаю пост про «горевание» в детском хосписе «Дом с маяком». Я понимаю, что могу поехать и готовить еду для них, для родителей, которые недавно похоронили своих детей. Пока они проходили различные программы с психологами, я за вилками для трапезы пошла и краем уха услышала, как они рассказывали про агонию своих детей. Страшно даже думать об этом.

Быть там, помогать деньгами, руками - не моя потребность, это обязанность. Обязанность каждого из нас. Нужно этим жить. Раз мне Господь не дал 8 детей, а я хотела, значит я должна чьим-то восьмерым помочь. Я постоянно по краешку своей жизни ходила, а меня-то, слава Богу, не задело, не оторвало ни руку, ни ногу. Поэтому, раз не задело - значит иди помогай, потому что тебе повезло.

В одном из ваших комментариев вы называете себя женщиной-катастрофой. Что послужило тому причиной, если не секрет?

В 13 лет я ехала в музыкальную школу. На остановке на наших глазах КамАЗ столкнулся с фурой, оторвавшийся прицеп снес кабину водителя. Мы находились в несколько шагах и видели, как водителя разрезало напополам. Увидев человека изнутри, я поняла, насколько он хрупок.

Я была у входа в метро «Лубянка» в то время, как произошел взрыв, повлекший за собой множество смертей. Ждала подругу Машу, которая за пять минут до взрыва позвонила и сказала, что подъезжает. Я ринулась внутрь ее искать. Протискивалась сквозь устремившуюся наружу толпу, а там… К счастью, Маша ехала в следующем поезде.

Моя мама до сих пор не знает, что я находилась в злополучном поезде «Новосибирск – Адлер» и стала очевидцем одной из самых крупных железнодорожных катастроф в нашей стране. И снова - разорванные люди, запах крови и стоны… Мы носили раненых в течение нескольких часов. Я не знаю, зачем Господь мне так много позволил увидеть. Иногда сижу и страдаю: «Господи, я хочу покоя!».

Мое первое знакомство с вами началось с рассказа про бездомного, который спас вам жизнь. Я еще тогда подумала: как она не брезгует «такой» дружбой?

Я не брезгую, и мной никто не брезгует. Они такие смешные и трогательные, наши бомжи. Жаль, что юродивые перевелись. А Серега - это вообще был царь-король, хоть и измызганный. Он ничего не просил. Он сидел на паперти и царствовал. Не попрошайничеством занимался, а был патологически вежлив, поэтому Сереге приносили «дары». Например, зеленое пальто с лисьим воротником (смеется ). Каждого прихожанина знал в лицо, всегда интересовался, кого дочка родила или на какую оценку сын сдал последний экзамен. Например, Серега научил меня правильно к алкоголикам относиться, за что я ему безмерно благодарна. Он так размышлял: «А ты не осуждай никогда пьющего человека. Ты если видишь алкаша, то поблагодари Господа, что он тебя мимо этой страсти провел».

Не могу обойти стороной еще одного персонажа, матушку-регента из ваших студенческих рассказов. С ее фразы, можно сказать, крика души: «Православие - радостная вера!» книга и начинается…

Она вообще гениальная женщина, о ней нужно писать книги, о ней нужно снимать кино. Человек абсолютно академической церковной образованности. Любого протестанта рядом с ней поставь, особенно когда он Библию цитирует, она его «растреплет» на красивую бахрому. А как над хором работала! У нее пели главный дирижер оперного театра, известные солисты, какие-то невероятные музыканты, а матушка сидит и рассказывает этим «большим музыкантам», о чем в действительности они поют. Например, если рождественский канон, то кто такие «три отрока в пещи» - Ананий, Азарий, Мисаил.

Важно, в каком контексте ее фраза о радости православной веры прозвучала (смеется ). Мы репетировали Бортнянского «Тебе Бога хвалим» перед неделей Торжества Православия (это когда анафему раз в году поют всем негодникам). Произведение пафосное, мажорное, всю репетицию бились и никак не поймем, почему, с ее слов, «некрасивую музыку» поем. Матушка трусится вся, и на голове трусится огромный шифоновый бант на заколке, который она носила вместо платка. Мы, все 40 человек хора, наконец не выдержали и в отчаянии взмолились: мол, объясните, что мы не так делаем! Матушка обвела нас прищуренным взглядом и молвила строго (необходимо добавить, половину букв алфавита она не выговаривала): «Запомните рьяз и навсегда! Пьявославие - это рьядостная вера! И петь надо рьядостно, как будто вы сейчас умьете!». Меня не переубедить, лучшего богослова, чем матушка, я не встречала.

А один из самых первых моих учителей (вечная ему память!) - отец Михаил Скачков, уникальный регент-самородок, скрипач, участник ВОВ, любивший и понимающий богослужение, - когда делился секретами регентского дела, говорил: «На хоре лежит большая ответственность. Народ наш очень музыкален, он слышит все - и фальшь музыкальную, и фальшь душевную. Поэтому наша задача не только попасть в ноты, но и самим настраиваться на тот молитвенный лад, который диктует нам богослужение. Пасха - торжествуйте, Великая Суббота - горюйте о смерти нашего Спасителя. Ты, как регент, обязана просвещать пришедших к тебе певчих. Рассказывай о праздниках, рассказывай, что происходит во время литургии. Зная об этом, певчий всегда настроится и будет молиться вместе с тобой. И люди это почувствуют. И это будет соборная молитва». Этот пример я несу через всю свою жизнь и певчим всегда рассказываю, о чем мы поем, что происходит в конкретный момент богослужения. Можно быть семи пядей во лбу в плане музыкальной образованности, но если ты не понимаешь, что в храме происходит, все насмарку.

Нельзя петь и не молиться, поэтому я уверена: в хоре не место случайным людям. Когда мои певчие открывают рот и поют Херувимскую «старинного распева», я замолкаю и плачу. Мне Господь таких певчих посылает, что с ними «и в пир, и в мир, и в добрые люди», спеть, сплясать, накормить всех несчастных - за счастье. Вообще, в мире большой музыки певцы с такими голосами, как у моих певчих, покупают себе виллы у океана, а наши - поют за копейки и из заработанного нищим помогают.

У меня есть мечта заветная - создать профсоюз. Ведь певчий - самый бесправный в мире человек, для которого не существуют такие понятия, как «больничный», «декретный отпуск», «отпускные». Вся певчая Россия так живет. Я мечтаю, чтобы профсоюз поддерживал каждого заболевшего певца даже в самой отдаленной деревне, чтобы у него было хоть немного денег, чтобы можно было купить лекарства.

Если дело Божье, его надо делать, пока ты живой. Идти и «колотиться» не за себя, за людей, потому что за них некому заступиться, их некому пожалеть. Если ты можешь - пожалей, но не на словах только.

И вторая моя мечта - познакомиться с матушкой Иулианией Денисовой, музыкантом, регентом, композитором высочайшего уровня. Мы в полноте, наверное, лет так через пятьдесят осознаем, что она - целая эпоха в современной церковной музыке. Матушка написала такую духовную музыку, от которой каждый раз дыхание перехватывает, в которой чудесным образом переплетается и старина глубокая, и современность. Совершенно небесный уровень музыкальности, профессионализма и той самой молитвенности, которой все так жаждут. Это самая сложная в мире «простота», в которой все - молитва, труд колоссальный и выучка. Это то, что не умрет никогда. Вот так славить Творца - большой дар и счастье.

Для меня Бог - абсолютная красота, слагаемая из тысячи тысяч сложностей. Эта сложность должна быть так спета, чтобы любой прохожий, зашедший с улицы, осознал: за кажущейся внешней простотой внутри очень большая, как мир, серьезная конструкция, которую построили хорошо обученные, талантливые и неравнодушные люди. Я Небо увидела, простите за пафос, и услышала, благодаря таланту моих певчих. Это на концерте можно спеть как угодно, но в храме - как в последний раз пой. Чтобы, как говорила, матушка-регент, «хотелось умереть». А смерть, по словам апостола Павла, - «приобретение», радостная, долгожданная Встреча.

Рассказывая о своей бабушке, которая вышла замуж в 72 года, вы, наверное, и не заметили, как многим подарили надежду и утешение. Неужели любви все возрасты покорны?

Абсолютно. Ведь встретила любовь реальная женщина, которой сегодня 99 лет. Правда, она своего мужа уже похоронила, но смерть его не приняла. То ли старческий склероз, то ли сердце безграничное, но она считает его живым и ждет. Ну и ладно. Тем более до встречи Там, осталось немного.

Больше всего в этой истории я люблю ответ баб Шуры своим детям, которые ругали ее за то, что она фату на свадьбу собралась надевать: «Да идите вы все… У меня в жизни то целина была, то война, я вообще белое платье никогда не надевала, а вы думаете только о том, что люди скажут!». И пошла на свадьбу красоткой - в туфлях, в белом платье, с волосами, выкрашенными краской «Рубин» в пламенно-рыжий цвет и с мелкой перманентной химией на голове. А поверх - фата. У них в роду все рождаются с очень крупными чертами лица, как у индейцев, и эта мелкая химия придавала всему бабушкиному образу трогательную комичность.

Женское счастье все равно в любви?

Для меня - да. Вообще, любое счастье - оно в любви. Вся наша жизнь от того и зависит, любят тебя или не любят, любишь ты или не любишь. Своих близких, Родину свою, дело.

И что главнее?

Гармония главней. Нельзя, чтоб ты любил, а тебя не любили, или наоборот. Тогда получается трагедия, а когда взаимность есть - это хорошо. Любовь - это ж не одни поцелуи и восхищения. Любовь - это жалеть, помогать, смиряться, уметь промолчать. Как мои папа с мамой. Страсти уже много лет нет, а каждый день друг ради друга идут на подвиг. Их любовь выросла во что-то надмирное.

А кто еще, кроме родителей, вас вдохновляет?

На то, чтобы радоваться…

Господь наш Иисус Христос, кто еще. Нет у меня никаких героев, кроме моих Христа, Божьей матери и моих родителей. Божия Матерь - величайший пример для женщины. Она стояла у креста и видела, как убивали ее ребенка. Как сначала люди ему радовались, а потом глумились. Как можно пережить это? У меня тоже единственный сын, и я представить не могу, как можно знать его судьбу от начала до конца и жить с этим знанием. Никакая боль брата, мамы, сестры, отца не сравнятся с тем, что такое боль твоего ребенка. И в хосписе этот ад повторяется, повторяется, повторяется.

Вы видели столько горя, но уныние - не ваша «ахиллесова пята», не так ли?

Видела я это горе, а дальше что? Кроме меня его что, никто не видел? А как без горя, как без него? Это же часть нашей жизни. Как в храме. Здесь вся полнота времени просматривается - вот литургия, вот привезли покойника, кто-то приехал венчаться, а кого-то только крестят.

Любая плохая эмоция должна быть короткой. Потому что нет смысла тратить на нее драгоценное время. Унывать нельзя ни секунды, даже если ты находишься в сложных обстоятельствах, нужно все равно искать повод для радости. Не бездумной, безбашенной радости дурачка. А для радости прославления бытия. Я жив, Господи, давай я чего-нибудь сделаю хорошего.

Новые дорогие духи или шуба роскошная дарят 10 минут счастья, а дальше что? А дальше она начнет желтеть, покрываться мхом, истечет срок годности аромата. Радость может быть настоящей только тогда, когда живешь не для себя. Всегда есть люди, которым нужна наша помощь.

Я узнала, что вам не удалось потратить гонорар, полученный за книгу, на свою мечту. Не сочтите за настойчивость, расскажите читателям эту «печальную» историю, пожалуйста.

Книга - это, конечно, громко сказано, я же не литератор. Я дома не бываю, все время в транспорте прохлаждаюсь, между работами. Захожу в троллейбус, одной рукой держусь, шатаюсь из стороны в сторону, и вдруг в голове всплывает забавное воспоминание. На самом деле, очень хочется людей посмешить, чтобы им весело было. За 20 минут пишу пост и выкладываю в интернет. А тут звонок от издателей с предложением выпустить книгу. Они, видимо, слегка сумасшедшие, как я. Потому что в комментариях к моим текстам в фейсбуке как меня только ни называли и в чем только ни обвиняли ревнители благочестия. Я спрашиваю: вы что, серьезно?

Они говорят: да, мы сами такие же дураки. Прекрасно! Я говорю: давайте в сентябре поговорим. Думала, они забыли - нет, не успела приехать в Москву - вот они, родненькие мои. Просто накопировали постов из фейсбука, все сделали сами, от начала и до конца, отредактировали, обложку придумали и выпустили пятитысячным тиражом.

А мне же все некогда, я все бегу, мчусь и самая последняя ее увидела, книжку открыла только на презентации. Иду и мечтаю, как гонорар потрачу, а была у меня одна мечта, простая такая, приземленная и очень женская. Об этой мечте никому не говорила, только Бог знал. Теперь-то уж я ее осуществлю! И надо же, память подсовывает мне обещание, которое я дала Богу много лет назад и давно о нем забыла. Я тогда в крайней нужде жила и не смогла помочь людям в страшной беде. Меня отчаяние поедом сжирало, и я сказала Богу: «Господи, если у меня когда-нибудь появится хорошая сумма, я ее отдам целиком нуждающимся». Прошло более десяти лет, и тут в головушку мою размечтавшуюся стучится мой обет: «Дала слово - держи!».

И вы отдали?

Отдаю, пока еще не все.

Детям в хосписе?

Да. Я понимаю, что о добрых делах не рассказывают. Но я о другом. О милости. В тот день - еще вечер не успел наступить - мне пришло уведомление на телефон, мол, придите и получите посылку на почте. Прихожу, разворачиваю, а там … Там моя мечта в посылке. Только в два раза дороже, чем я бы смогла себе позволить. До сих пор не знаю, кто мой тайный «воздыхатель».

Господь даже на такую дурь женскую, на такую мелочь никчемную призрел. И все равно утешил, вернул сторицей. Слава Богу, моя жизнь полнится доказательствами Его безграничной любви к каждому из нас. Я не в назидание сейчас об этом говорю. Ребята, давайте каждый от себя отщипнем. Обещаю, не пожалеете, добро возвращается. Все возвращается.

Надо несчастных людей вычленять, видеть их, к ним идти и прямо с себя рубаху снимать. Во-первых, Господь вернет, и даже если не вернет, не замерзнешь ты без этой рубахи. Только так этот мир не умрет. Если каждый сделает по одному доброму делу, сколько же зла в мире «обнулится». Иначе - будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Беседовала Виктория Могильная

На свое шестнадцатилетие мой племянник заявил, что он никогда-никогда не женится. Ибо незачем. Ибо от баб все зло и неприятности в мире и тратить свою молодую жизнь на капризных фифочек он не намерен. Может быть к старости, лет в тридцать еще и можно подумать, но никак не в молодости. И без этого жизнь прекрасна и удивительна. Опять же дети пойдут. Сопливые и вечно орущие, а с него хватит и братца, которого он с 14 лет тетешкал. Хватит, настрадался. Мы с сестрой поржали над ним и заключили пари на ящик шампанского, что женится Виталик аккурат после армии (деревенские парнишки все в армию ходят, так заведено тут).

Проводили мы его в армию, мама поплакала, как водится, да время быстро пролетело, год всего нынче служат.

Звонок. Привет-привет, как дела, все живы-здоровы, сын вернулся...

И вой в трубке, как по покойнику.

Да не блажи ты, нормально объясни, он что, директора вашего клуба в жены берет? (Она у них герой Шипки и Полтавской битвы, сколько ей лет никто не знает, по орденам только и можно сориентироваться).
- Неееет, она из Маймыыы... Меньшикова, приезжай, приезжай, пожалуйста! Я сама с ними не справлюсь!

То что моя сестра, невероятной выдержки женщина, абсолютно не щедрая на какие-либо эмоции, позвала из-за тридевяти земель решать матримониальные вопросы заставило меня призадуматься минут на пять, а через десять я уже шерстила авиасэйлы в поисках билетов Москва-Горно-Алтайск. Без лишних вопросов.

Потому, что если такие женщины, как Лена, начинают плакать, то значит и впрямь – дело швах.

Билет нашелся достаточно быстро и утренняя небесная лошадь доставила меня на родину предков,на следующий день к обеду. Такой прыти от меня никто не ждал, я впопыхах тоже никому не позвонила, поэтому московскую гостью никто не встречал. Попутка быстро домчала меня по пустынному зимнему Чуйскому тракту до Мунов.

На рысях проскакиваю мимо пекарни, храма, врываюсь в дом. Тишина... Никого. Сестра в школе, племянник тоже на работе. Не раздеваясь, бахаюсь в кресло, вытягиваю ноги... Тишина... За окном колышутся сосны и кедры, горы в снегу подпирают яркое солнечное небо. Тишина...

Кто здесь?!!! – резкий окрик из коридора.

В комнату заходит неприбранная бабища лет сорока пяти. Рыхло-простоквашная, лицо-сковородка метра на полтора, цепкие мелкие глазенки зло посверкивают. (Сватья, видать, пожаловала, проносится у меня в голове, оккупировали уже дом, родственнички).

- Здравствуйте. Ульяна, сестра Лены.
- А что это вы без предупреждения, мы вас не ждали, мне никто про вас не говорил! – наступает нечесанная бабища.
- А вы, собственно, кто, тетя, чтоб я вас предупреждала?
- Ирина я, жена Виталика!
- Кто?!!!
- Жена! Виталика! А ты кто и чего тут расселась посреди дома в сапогах?!

Тут я понимаю, что еще секунда и точно, как сестра начну завывать тихим щенячьим плачем.

Господи! За что? Как так получилось, что первый красавец на деревне, печаль всех местных девчат, выбрал это ведро с опарой? А ведро раздухарилось, и ногами своими, колоссами на меня наступает, ответа требует, как я такая-сякая посмела в дом явиться без ее благословения.

Хлопает входная дверь и в дом, как-то не по хозяйски, бочком, семеня входит сестра.

Ира, Ира, успокойся, – лепечет сестра, – это сестра моя, отпуск у нее, погостить приехала.
- Почему меня не предупредили, а? – танковое дуло разворачивается уже в сторону сестры.

Я сижу, онемев, как Захария. Святые угодники! Что деется тут? Сестрица моя, грозный школьный завуч, косоногой птичкой скачет возле этого гренадера в плюшевом халате и пытается оправдать мой приезд в ее же собственный дом. Взгляд мой перемещается на пышный живот "жены Виталика" и в скрученный судорогой мозг начинают просачиваться определенные мысли.

(Опа! Гренадер-то, видимо, уже того, в положении. Судя по размерам плюшевого живота, месяцев шесть-семь. Боже мой, да когда успели-то? Виталька ж месяц, как из армии вернулся... А может она к нему на свидание ездила?.. Да что ж ему там, брома в кашу недосыпали, что-ли?...)

Тем временем тетя – "жена Виталика" оттеснила сестрицу мою в коридор и, судя по шумовому сопровождению, пытала ее там посредством кочерги.

Какие гости?!! Сегодня мама моя должна приехать, завтра отец, мы все должны своей семьей решать! Кто ее позвал?! Кто?! Вы?! Пусть домой едет! Нам нужно своей, своей семьей все дела решать!

(Хе-хе, напугала я, видать, опару-то плюшевую чем-то, ишь как ее корежит).

Выхожу в коридор, вытаскиваю из-под кочерги сестрицу, делаю предельно миролюбивое лицо в сторону плюшевого чудища и предлагаю всем участникам незабываемой встречи попить чайку.

Чая нет! – отчеканивает милая "сноха" и удаляется в опочивальню.
- Лен, а тебя еще отсюда не выписали, случаем? Пойдем-ка по бережку прогуляемся, дела наши семейные порешаем.

Пошли. Плетемся на утес, света белого не видим. Я от злости даже говорить не могу.

Рассказывай, откуда это чудо заморское к вам явилось...
- Уль, он же из армии вместе с ней приехал. Она его в Майме на разьезде встретила, уже с чемоданом, вместе и явились. Я встречины приготовила, друзья его все собрались, девчата... Его ж всей деревней ждали, когда вернется, радовались. Тут же дом украсили, как на хорошую свадьбу, Димку с гармошкой позвали, гитару притащили... Я два мешка пельменей налепила, свинью купила на шашлыки, солений накрутила, как он любит, жду-поджидаю сыночка. Заходят. Он мне: "Мама, познакомься, это Ира". Я на нее как глянула, тут у меня сердце и зашлось.

Потом вспомнила, как свекровь меня не любила всю жизнь, взяла себя в руки, думаю – с лица не воду пить, может она человек душевный, неплохой. Рот свой на замок закрыла, поплакала в кладовке пять минут, а куда деваться? Вырос сынок, сам выбрал, меня не спросил, да и я никого не спрашивала, когда за Славку собралась.

Захожу в дом, а там никого – ни ребят, ни девчат. Сидят вдвоем за столом Виталька с Ирой и все. Всех как ветром сдуло. Спрашиваю, а где, мол гости? Ира мне: "Все, закончились гости, Виталик теперь человек семейный, не до гостей, неча, мол делать, пол топтать! Я их по домам отправила".

Смотрю на сына – тот сидит, как веслом ударенный, ни два, ни полтора. Махнула я на них рукой и ногой и к Кате – фельдшеру с пельменями и свиньей пошла. Отметить встречины. И вот с того дня у нас все так. Он, как замороженный ходит. Ни к друзьям, ни к товарищам, упаси Бог, если кто из одноклассниц, даже замужних позвонит-крик, скандал, чуть не поножовщина. Сидят, как сычи дома, она вообще не выходит никуда. Ест, да спит... Не причешется, ни нарядится. Молодка... Я его спрашиваю – ты ее любишь? Он молчит, голову опускает. Не знаю я уже, не понимаю ничего...

Мать... Ты спятила, что ли? Тебя дебелень-травой опоили? Кадка эта с тестом на тебя упала пару раз? Пусть он ее хоть на божничку садит, ты-то здесь причем? Что с тобой? Или ты ее тоже странною любовью полюбила? Ты сама на кого похожа? В своем доме, как квартирантка живешь? Так... Еще скажи мне – она беременная?
- Не знаю...
- Родители кто?
- Не знаю...
- Да вы точно тут все умом тронулись и ты в первую очередь! Она вас чем опоила?

Тут Ленка начала трястись мелким трусом и плакать, обняла я ее и через пять минут обнаружила себя не менее трясущейся и плачущей.


Трястись и плакать на утесе мне совсем не понравилось. Встречи с родственниками я предпочитаю проводить за богато накрытым жирной пищей и крепкими сельскими напитками столом, но никак не на продуваемой ста злыми ветрами каменной круче.

Хорош стонать, Лен, пошли в дом. Сейчас я эту Джен Эйр буду потрошить, как Беовульф мамашу Гренделя, защитим Хеорот от чудища проклятого. Неча тут... Царствовать.
- Улечка, да не трогай ты ее, пожалуйста, вдруг он ее и вправду любит, – продолжает скулить Лена.
- Да пусть он хоть собаку шелудивую из подворотни любит. Только не у тебя в доме и не тебе в ущерб. Пошли. Холодно здесь, я замерзла и есть хочу, как медведь бороться. Или мы тут и заночуем?
- Пойдем потихоньку, конечно, но ты это... Сильно не лютуй, ладно?
- Посмотрим.

И пошли мы как Ионы в китово чрево. Через силу, но с надеждой на скорое избавление.

Стемнело и по пути домой мы пару раз хорошо хряснулись оземь, поскользнувшись на корнях и камнях.

Хорошо в гостях, – крякнула я, поднимаясь после очередного падения, – душевно. Этак, лет через пять, мы и вовсе в доме не посидим, за баней будем лясы точить, или под обрывом, в палатке. Сегодня мамаша этой гарпии приезжает? Гляди, еще и ночевать нас не пустят, родственнички нареченные. Лен, а они расписались уже, что-ли?
- Нет.
- А какого ляда она женой себя навеличивает?
- Не знаю, – шелестит сестра.
- Хо-хо, детка, так это в корне меняет дело, – по алабаевски уже гавкнула я и молодым мустангом погарцевала в сторону калитки.
- Уля! Уля! Только без рукоприкладства, я тебя умоляю!
- Как Бог даст, не хрипи под руку. А то и тебе достанется, развела тут богадельню, приют для благочестивых пожилых странниц.

Заходим, в успевший за три часа стать чужим дом, невестушка наша уже сидит за столом, сосредоточенно уничтожает булку горячего хлеба, запивает из банки молоком.

Ну что, сноха дорогая, мечи ужин на стол, родня пришла голодная.
- А кто гостей наприглашал, тот пусть и готовит. Я никого не жду, мать моя сегодня не приедет, а больше я никого не звала.
- Уль, да мы сейчас с тобой сами, быстренько-скоренько все приготовим. Ира, иди, отдыхай.

Тут я уже совсем серьезно о колдовских штучках подумала. Характер у Лены такой, что бешеные собаки на другую сторону дороги перебегают при встрече, а тут... Чудеса из дикого леса.

Пока ужин готовили, племянничек с работы пожаловал. Я его с порога разворачиваю, некормленного, невестой не обласканного, вывожу во двор.

Ребенок мой золотой, скажи тетке, как на духу, что это все значит? Что за Кримхильда в доме поселилась? Из какого поганого болота ты это чудо вытащил?
Молчит, желваками играет.

Ты лицом тут передо мной не тряси. Словами, доступными, словами мне все объясни, пока я топор не взяла и не порубила твое семейное счастье в щепки.
Молчит.

- Хорошо. Скажи мне, сынок, ты её любишь? Ты серьёзно жить с ней собрался и в горе и в радости до погребального костра? Если так-не трону, но мать обижать не дам, так и знайте.
- Я слово дал.
- Кому?
- Ей. Ирине.
- Какое слово, не тяни ты, Боже мой!
- Слово дал, что женюсь. Я не могу слово нарушить. Не могу.
- Ты любишь ее?!!! Ты мне только это скажи. С клятвами твоими мы потом разберемся, гусар.

Я слово дал. Все. Слово мужское-закон. Дал-делай. Сказал женюсь – значит женюсь. Любовь тут ни при чем.

Тут и сел старик.

Как расколоть любого мужчину, пусть он даже и весь из себя Орфей, страдающий по Эвридике? Рецепт прост и веками использовался для достижения различных целей. На-по-ить.

Я не знаю более действенного рецепта, поэтому мудрить не стала. В темпе аллегро виваче мы с сестрицей накидали на стол самых жирненьких домашних закусок, наварили, оставшиеся от несостоявшихся "встречин" пельменей с маралятиной, метнулись в погребок за грибцами-огурцами, выудили из холодильника пару соленых хариузов, я птицей Гамаюн слетала до сельмага за самой вкусной водочкой (три по ноль семь, одну на стол, две в морозилку) , перекрестились, прочли три раза "Отче наш", "Да воскреснет Бог" и интеллигентно постучали в дверь опочивальни, где подозрительно тихо посиживали молодые.

Что, мам?
- Ребятишки, выходите, ужинать будем.
- Мы не хотим (из-за двери)
- Виталь, ну некрасиво так, тетка приехала, давайте посидим, не по людски же так.

(За дверью шепчутся. Слышны звуки борьбы).

Минуты через две на кухню заходит взъерошенный племянник.

Я пить не буду. Посижу просто с вами немного. У Иры голова болит.

А мы уже по две стопочки намахнули с сестрой, расслабились.

Рановато...
- Что рановато, теть Уль?

Рановато, говорю, у твоей непуганой нимфы голова начинает болеть. Вы еще в ЗАГСе не были. Отнеси ей анальгину, а сам садись с нами, по сто грамм за встречу. Обижусь.

Виталька воровато оглядывается на дверь, машет рукой, садится за стол, наливает в чайную кружку водки, быстро выпивает.

Ты пьешь?! Пьешь?! Без меня?! Мы же договорились, что ты можешь пить только со мной?! Ты же слово дал!!! Почему нарушаешь?! – в дверном проеме яростно колышется плюшевый халат.

(Господи, этот дурак, поди еще и кровью под всеми клятвами подписался?!)

Ир, дурью не майся, а? Садись за стол, давайте, как ты говоришь, по семейному посидим. Раз уж вы законным браком решили сочетаться, то семья уже общая получается, родню со счетов не скинешь. Мы его подольше твоего знаем и отказываться не собираемся. Садись, выпей с нами, расслабься, бить не будем.
На лице-сковородке появляются и исчезают бугры. Думает. Через пару минут твердой походкой устремляется к столу, садится.
- Давай, Ир, за знакомство, за встречу, – наливаю я с самым ласковым выражением на лице, – как тебя по батюшке?
- Иосифовна...
- Гм... Ирочка, у нас теперь есть приятная возможность принять гиюр и репатриироваться всей семьей в Изгаиль? – пытаюсь шутить.
- Кудаааа?!
- Все-все, вопрос снят.

Быстро наливаю всем присутствующим, чокаемся, закусываем.

Ирочка, а сколько вам лет, не сочтите за грубость?
- А что? – набычивается Ирочка, – какая разница сколько мне лет?
- Двадцать три, теть Уль, на четыре года меня постарше. Всего...

(Грохот выпавших челюстей. Ленка-то тоже, оказывается была не в курсе).

И тут мне эту Ирку по человечески стало жаль. Это ж какую жизнь человек имел, или жизнь его так имела, что в цветущие двадцать три она выглядит на самые страшные из всех возможных сорок пять?

Я в уме начинаю прикидывать, как мы её похудеем, пострижем, брови новые справим и может ничего, выправится как-то? Смотрю и у сестры под лобной костью та же мысль шевелится. Мы выпившие – жалостливые, это семейное. С лица перемещаю взгляд на выпирающее пузцо невесты, хлопаю еще одну рюмашку.

Ир, срок-то у тебя какой?
- Второй, – замахивает она еще одну рюмку.

Давлюсь грибом. К лицу тут-же приклеивается выражение четырёх еврейских мам. Смотрю на сестру, она то-ли не расслышала, то-ли не поняла, у нее лицо – как лицо.

И тут Ирку понесло. Громыхая одним кулачищем по столу, вторым закидывая себе в рот попеременно рюмку-пельмени юница наша начала вещать о непреходящих семейных ценностях и о том, как она научит нас эти ценности любить. Я искренне наслаждалась этим потоком сознания, сформированным телепередачей Дом-2, отчасти Домостроем и на треть журналом "Сторожевая Башня".

Там все было и просто и сложно, одновременно. Если вкратце, то все сводилось к нескольким пунктам:

1. Муж должен отдать ей все, что имеет. Положить на алтарь любви дом, машину, сберкнижку родителей.
2. Муж не должен иметь друзей, подруг, родственников. Исключение – его мать, она должна нянчить внуков и отдавать свою зарплату и пенсию на их содержание.
3. Никаких гостей, и ни к кому в гости. Нечего шляться.
4. Дальняя родня имеет право только слать переводы и посылки с ништяками, а не болтаться тут забесплатно. Нашли курорт. Приехали – платите по тарифу.
5. И вообще все платите. Потому что я вся такая прекрасная к вам пришла.
6. Женщина работать не должна. Точка. Потому что она отдала лучший год жизни, поджидая вашего сына-племянника из армии.

Между пунктами Ирка ловко, по мужски закидывает рюмки, через раз занюхивая головой Виталика.

А скажи мне, принцесса прекрасная (дикая тварь из дикого леса!), куда маманю девать будете, если дом вам отдать и какое за тобой приданное числится, кроме халата?
- Теть Лена пусть с нами живет, дом большой, потом на месте сарайки, где супоросна свинья жила мы домик для туристов построим, теплый, можно там, ей одной много ли места надо. А у нас семья. А у меня и кроме халата кое-что имеется. Не сирота. И мое приданное – не ваше дело. Мы все сами, по семейному обсудим, без посторонних.

И я понимаю вдруг, что ведро-то с опарой не шутит и не глумится. Оно на полном серьезе в эту свою доктрину верует.

Смотрю на Лену, которую двадцать с лишним лет гнобила свекровь, а тут еще совсем не призрачная перспектива, что и невестка начнет гнобить не меньше, перевожу взгляд на совершенно подавленного и придавленного этим простоквашным велоцераптором Виталика и начинаю тихо звереть.

Но сижу молча, злобой наливаюсь. Подливаю только всем, лишь бы руки были заняты, чтоб бытовой поножовщиной все не закончилось. Фиона майминская, ишь, в доме без зеркал, но с телевизором воспитывалась... Понятно. Единственное, что вызвало уважение, так это абсолютно незамутненная Иркина уверенность в том, что она всего этого Достойна! Достойна! Аксиос!

Напоила я всех до изумления, развела дам по будуарам, а племянника, за кадык оттащила в баню.

Садись. Рассказывай. Все от начала и до конца. Как есть. Без присказок своих, про "слово дал". В деталях.

"Мы по интернету познакомились, в чате, у нее фотка была очень прикольная. Потом в личку перешли, она мне еще фото прислала. Я увидел и влюбился, она на них очень красивая была. Начали общаться почти каждый день. Потом она пропала, почти на два месяца, я переживал очень, писал ей каждый день, она не отвечала. А потом ответила, сказала, что болела, лежала в больнице, в реанимации, не могла отвечать (ага-ага, молодец Ирка, правильный ход – прим. автора). Ну и все, я ей пишу – она мне фотки шлет, красивые. Уже перед дембелем спрашиваю её: "Ты приедешь меня встречать?" Она мне: "Нет, не приеду. Я после болезни сильно изменилась, боюсь, что разонравлюсь тебе". (Отлично придумано! Полная пересадка туловища и головы, это никакой Болливуд еще не придумывал! Пять с плюсом, Ирка, неси зачетку!)

А я ей сказал, что мне все равно, я ее люблю и мы вместе все проблемы решим. (дурачечек ты мой порядочный, вот что заточение животворящее с мужиками делает!). И она попросила меня дать слово, что я на ней женюсь. Я и дал...

А когда увидел, сначала испугался немного, а потом думаю – кому она нужна такая, больная, некрасивая. Жалко стало, вот и все. Ну и слово же дал, как теперь?"

Ответь мне на один вопрос и иди спать. Ты ее любишь? Если любишь, живите, как хотите, только не у матери. Снимите домик, землянку выкопайте, шалаш на берегу постройте, над матерью издеваться я этому Ктулху твоему не дам, костьми лягу, но не дам, имей в виду.
- Нет... Не люблю. Жалко просто и слово...
- Все, иди спать, завтра разберемся с этой трансплантологией. Дурак ты, какой же ты дурак.

Утром, еще восьми не было, я повисла на телефоне и к полудню выяснила, что "тяжело-больная" гражданочка Ирина Иосифовна N., двадцати восьми лет от роду (и тут набрехала, зараза!) имеет в анамнезе две судимости за кражу и мошенничество.

Разговор наш с Ириной Иосифовной был краток. Муны не Москва, конечно, но и тут крокодильим слезам не верят. Помогла я ей упаковать плюшевый халат в пакетик и посадила на двенадцатичасовой автобус до Маймы с пожеланиями никогда мне не попадаться на глаза. После отъезда Ирины Иосифовны была обнаружена пропажа золотой цепочки и пары колечек, но на радостях мы решили, что встречаться, даже в зале суда с "невестушкой" мы более не желаем.

Морок спал, а чтобы окончательно снять приворот мы назвали полный дом гостей (встречины-то не состоялись, вы же помните!) допили оставшуюся водку, выпили новой, раз десять сгоняв до магазина, доели пельмени и хариузов. Баян в этот раз не порвали, что странно.

(Спустя пол года. Начало лета. Июнь.)

Уля, привет! Как дела? В Москве еще?! Вылетай срочно, Виталька женится!!!

Но это уже совсем другая история.