4. «Маленький человек» в мире Островского (по пьесе А. Н. Островского «Бесприданница») Особенный герой в мире Островского, примыкающий к типу бедного чиновника, обладающего чувством собственного достоинства, – Карандышев Юлий Капитонович. При этом самолюбие в нем

Мнения критиков о пьесе «Носитель» Пьеса А. Гриценко «Носитель» очень биографически конкретная, правдивая, ясная, особенно реалистично смотрится на фоне символистического «Полночного суицида» А. Светлицкого с длинными монологами и условными персонажами. Алиса

Национальное своеобразие средневековой русской литературы О начале развития русской литературы можно говорить только с X века, когда на Руси появилась письменность. Однако уже в XI и XII веках русская национальная литература не только поражает читателей своей зрелостью,

Национальное своеобразие русского романтизма Мне уже приходилось обращать ваше внимание на то, что любая национальная литература идет своим самостоятельным путем, хотя и подчиняется общим законам развития поэтического искусства.В свое время существовало мнение, что

Поиски правды и смысла жизни в пьесе М. Горького «На дне» I. Какую правду о человеке мечтал создать Горький? Ненависть к пошлости, скуке жизни и неприятие терпения и страдания.II. Спор о правде как спор о смысле жизни.1. Судьбы ночлежников – обвинение бесчеловечному

«Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» - пьеса (собственно, «драматическая хроника в двух частях») Александра Островского . Написана в 1866 году .

История написания

Островский приступил к работе над «Дмитрием Самозванцем…» в начале февраля 1866 года . Как свидетельствует сам Островский, «Дмитрий Самозванец…» - «плод пятнадцатилетней опытности и долговременного изучения источников».

Завершив работу над хроникой для печати, Островский приступил к созданию сценического варианта пьесы. Разночтения между текстом для печати и для сцены весьма значительны.

Действующие лица

сцена первая

• Князь Василий Иванович Шуйский .
• Князь Дмитрий Иванович Шуйский .
• Тимофей Осипов, дьяк из приказа.
• Федор Конёв, купец московский.
• Иван, калачник.
• Афоня, юродивый.
• Московский, новгородские, псковские купцы; подьячие, попы безместные, странники, мелочные торговцы, разносчики и крестьяне.

сцена вторая

• Дмитрий Иванович , самозванец.
• Шуйский, князь Василий Иванович.
• Шуйский, князь Дмитрий Иванович.
• Куракин, князь Иван Семёнович.
• Рубец-Mасальский, князь Василий Михайлович,
• Ян Бучинский , секретарь Дмитрия.
• Яков Маржерет , капитан немецкой роты.
• Корела, донской атаман.
• Куцька, запорожский атаман.
• Савицкий, иезуит.
• Конёв.
• Калачник.

• Десятские, венгры, поляки, запорожцы, казаки, татары, немцы, польские латники, бояре, дворяне, купцы, стрельцы и всякий народ обоего пола.

Напишите отзыв о статье "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?

Коммерсант , 6 марта 2007 года

В Малом театру наступило смутное время

Малый театр показал премьеру спектакля по полузабытой исторической хронике Островского "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский". Самозванец показался РОМАНУ ДОЛЖАНСКОМУ лучом света в темном царстве.

Хронику Александра Николаевича Островского на сцене Малого театра не ставили сто лет, да и на других сценах не то чтобы затаскали до неприличия. Это тот самый случай, когда не воскликнуть "Куда ж все смотрели!" хочется, а переспросить театр: может, есть какая причина, что не рвался народ к этой пьесе? Может, не все, что из-под пера гения вышло, стоит тревожить? Правда, сам Александр Николаевич свое сочинение оценил высоко, но была у него такая простительная слабость: каждую новую пьесу объявлять едва ли не лучшей своей.

"Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский" своего рода сиквел "Бориса Годунова", по структуре напоминающий трагедию Пушкина. Хроника начинается после смерти Годунова и описывает недолгое царствование царя Дмитрия, вошедшего в историю с приставкой "лже": завоевание Москвы, интриги бояр, приезд поляков и Марины Мнишек, осуждение Василия Шуйского, его возвращение и избрание на царство после гибели самозванца.

Не лучшую, мягко говоря, пьесу Островского в Малом поставил Владимир Драгунов. Режиссура его, по правде говоря, не стоит бумаги, на которой может быть описана: эти выходят справа, те выходят слева, в тревожные моменты включается тревожная музыка, эмоции передаются голосовыми модуляциями, актеры обряжены в приблизительно исторические костюмы. Кажется, художник Лариса Ломакина пыталась задать своим оформлением спектаклю некую степень отстранения – это система подъемных концертных занавесов, имитирующих полуобгоревшие рисунки с видами Москвы. Но на сцене согласья нет, и играют актеры так, как играли бы они, должно быть, на пустой сцене или среди тонн натуральных декораций. В общем, перед нами типичная лжеакадемическая продукция, отмеченная признаками глухоты и разлада театра с жизнью.

Есть, впрочем, одно любопытное обстоятельство. Оно касается контраста между протагонистом, Дмитрием Самозванцем, и Василием Шуйским. Известно, что Дмитрий у Островского поначалу предстал едва ли не положительным героем – реформатором, довольно-таки милосердным человеком, пытавшимся сделать доставшееся ему государство более рациональным и современным. Потом, правда, автор образ царя подправил. Но и в нынешней редакции Малого театра Дмитрий выглядит гораздо более привлекательным персонажем, нежели полукарикатурные бояре-интриганы, которые сначала ему присягнули, а потом убили. Можно сказать, что польский ставленник в нынешнем спектакле иллюстрирует довольно популярную историческую теорию, состоящую в том, что царствование Дмитрия стало упущенным Россией шансом пойти по европейскому пути развития.

Не думаю, что таков был замысел режиссера. Судя по его высказываниям, помещенным в программке, симпатии постановщика на стороне Шуйского, да и странно бы, наверное, на патриотических подмостках ожидать такую ересь, как сочувствие к иноземцу. Конфликт главных героев заключен не столько в поступках, сколько в манере исполнения и сценических рисунках. Борис Невзоров под руководством Владимира Драгунова делает все, чтобы вызвать единение зрителя с Василием Шуйским, личностью, по свидетельству историков, во всех смыслах малопривлекательной. Кряжистый, основательный Шуйский силен своей былинной мощью. Господин Невзоров громогласен, нетороплив, он пафосно и проникновенно страдает на авансцене, мало меняется от сцены к сцене, даже после плахи, на которую его уложили, прежде чем зачитать указ о помиловании, а в финале многозначительно бродит по сцене, видимо, изображая тягостные думы о судьбе государства.

Глебу Подгородинскому, играющему Дмитрия, таких театральных безобразий не поручено. Актер он весьма одаренный – очень подвижный, техничный, самостоятельный, современный. И роль свою делает не по законам картонного балагана, а с нервом и живым глазом. Так что и персонаж его становится симпатичен: он и нраву вроде нековарного, и выглядит по-человечески, и государству хочет хорошего.

Кстати, о российских нравах. Поскольку вашего обозревателя в Малый театр никогда не приглашают (видимо, критику мою считают несправедливой, таковой же сочтут и написанное выше), я обычно покупаю на премьеры в Дом Островского билетик. Так получилось, что на "Самозванца..." я опаздывал, вбежал в театр буквально с третьим звонком, сразу к окошечку кассы, и кассирша предлагает оставшийся одиночный билет. Называет цену – тысяча рублей. Недешево, но делать нечего, рецензию писать надо, так что сунул в окошко купюру, схватил билет и побежал на свое место. Потом, уже поздно вечером, взялся рассматривать от нечего делать билет: ба-а, да на нем цены вообще нет, а внизу видны следы надпечатки "бесплатно", неаккуратно отрезанной ножницами. А продали мне его, подчеркиваю, в кассе театра – национального достояния. Эх, батюшка-самозванец, где ты...

Новые известия, 6 марта 2007 года

Ольга Егошина

Смутная пьеса

В Малом театре показали еще одного царя

На сцене Малого театра состоялась премьера драматической хроники Александра Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Спектакль продолжает «историко-бытовую» репертуарную линию театра, в афише которого стоят пьесы «Царь Иоанн Грозный», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис», «Царь Петр и Алексей».

Закончив в 1866 году хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», еще не остыв от работы, Александр Островский писал Некрасову: «Хорошо или дурно я написал, я не знаю, но, во всяком случае, это составит эпоху в моей жизни, с которой начнется новая деятельность; все доселе мною написанное были только попытки, а это, повторяю опять, дурно или хорошо написанное, – произведение решительное». Относительно достоинств хроники Островский сомневался зря: тщательно выписанный широкий исторический фон (недаром драматург столько времени потратил на изучение летописей), прекрасную роль Самозванца, – все это написано явно «хорошо». Относительно места этой пьесы в своем драматическом наследии Островский решительно ошибался: редко ставящаяся пьеса отнюдь не вошла в его «золотой канон».

«Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» редко появляется на сцене, и история ее постановок небогата удачами. Похоже, что и в этот раз, выбирая пьесу, театр руководствовался не столько ее достоинствами, сколько потребностями репертуара. Малый театр – один из немногих сегодняшних театров, применительно к которым можно говорить о «строительстве» репертуара, о выверенной на века репертуарной линии. Малый настаивает на своей верности автору. Во времена, когда за «верностью букве» следили райкомы, настойчивость руководства старейшего театра Москвы вызывала недоумение. Сейчас, чем больше вокруг свободы и даже легкомыслия в обращении с классическим текстом, тем больше уважения вызывает Малый театр, продолжающий блюсти авторское право. В каком-то смысле он дает нашей беспорядочной жизни ощущение неизменности (хотя бы в одном отдельно взятом месте). В Англии встречаются магазины, сохраняющие ассортимент XVIII века (натуральную ваксу для сапог и фиксатуары для усов). Малый театр сохраняет в неизменности не только принципы, но и прихоти.

150 лет назад Островский страдал от скаредности дирекции, которая решительно не желала тратиться на историческую пьесу, предпочитая использовать декорации «из подбора». Сегодняшние декорации и костюмы «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» наверняка созданы художником Ларисой Ломакиной именно для этой постановки, но кажутся взятыми напрокат. На сцене деревянный помост и развешенные полотнища с архитектурными чертежами (как бы чуть опаленными по краям). Играть в этом антураже можно что угодно, но художественной энергии и смысла из него извлечь не удается.

Шаблонны мизансцены режиссера Владимира Драгунова; знакомы интонации актеров, правильные, но взятые как бы из общего драматического подбора. Наконец, не очень точен сам выбор исполнителей. Трудно поверить, что Василий Шуйский, каким его играет Борис Невзоров, способен на планомерную интригу – слишком благороден, распахнут и горяч. Еще труднее поверить в безоглядную страсть Дмитрия Самозванца – Глеба Подгородинского к Марине Мнишек – Елене Харитоновой, которая больше подходит ему в тетушки, чем в невесты (обыкновение Малого театра давать роли невест заслуженным актрисам временами мешает).

Но не замутненный решениями постановщика и талантами актеров, текст Островского, что называется, «цепляет» публику. Трагические перипетии родной истории, характеры времен Смуты, столкновения России и Запада – все это находит отклик в удивительно восприимчивом зрительном зале.

Не став художественным событием, новая постановка органически вписалась в репертуарную линию. И, ей-богу, когда театр строится как цельность, качество отдельного кирпича-спектакля не столь важно, как его вписанность в целое. Когда-то, 150 лет назад рецензенты острили, что московским гимназистам можно учить историю по афише Малого театра. Сейчас просветительский пафос не кажется предметом шуток, а цель «научить родной истории» представляется вполне достойной.

Культура , 15 марта 2007 года

Ирина Алпатова

Куш подан

"Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский". Малый театр

Под кушем, разумеется, следует понимать российский престол, который уж столько веков подряд манил государей званых и самозваных, коренных и иноземных, достойных и не вполне. Бесконечная царственная история в Малом театре полнится год от года. Иван Грозный и Федор Иоаннович, царь Борис, император Петр с царевичем Алексеем и даже в перестроечные времена последний русский самодержец Николай II - все появлялись на этой сцене. Теперь вот настал черед "Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского".

Эта пьеса Островского - из малоизвестных, даже в том театре, который Домом Островского привыкли именовать. В столице (да, вероятно, и не только) она не ставилась лет сто. С одной стороны, понятно - "драматическая хроника" длинна, тяжеловесна и местами очень высокопарна, хотя все эти приметы - законные спутницы жанра. С другой - ее сегодняшнее появление именно на этих подмостках вполне объяснимо. Островский и здесь остается хорошим психологом, пытающимся вывести всеобщие законы вечной российской смуты и человеческого к ней приспособления. Исторические нюансы, конечно, важны, но не они все определяют. Более того, кажется, что именно люди все эти акценты расставляют - по своему желанию и разумению.

Быть может, поэтому на сцене Малого на сей раз не стали выстраивать роскошных бытоподобных интерьеров. Наоборот, все очень скупо и создает обманчивый образ исторического далека. Художник Лариса Ломакина все эти соборы, колокольни, палаты словно бы нашла на страницах старинных рукописных книг, чудом уцелевших в многочисленных московских пожарах. Обгоревшие страницы, то и дело сменяя друг друга, зависают над сценой, обозначая место действия - и условное, и вполне определенное, где доминирует все же главное - русская площадь для народных бунтов и царственных откровений с непременным Лобным местом.

Режиссер Владимир Драгунов тоже не пренебрегал историческими обстоятельствами Смутного времени, он все же попытался сделать спектакль о вечно повторяющихся приметах "дворцовых переворотов" всех времен и эпох. Где народ, слышащий "звон" речей властителей, поначалу бунтует бессмысленно и беспощадно, а потом, как водится, безмолвствует. Где реальные и потенциальные государи и их свита льстят, подстрекают, лицемерно каются и изредка пытаются разобраться в самих себе. Где престол - вожделенная игрушка, с которой они порой не знают что делать, игрушка смертельно опасная.

Дмитрий Самозванец - Глеб Подгородинский и Василий Шуйский - Борис Невзоров в спектакле Драгунова не столько противостоят друг другу, сколько существуют параллельно, но в одной ситуации - жажде престола. Первому он уже достался: Самозванец - Подгородинский является "народу" на сцене и в зале в шапке Мономаха и с прочими атрибутами власти. Он молод и резв, отчасти хитер, но более простодушен, несмотря на "иезуитскую" подоплеку. Этакий "младореформатор", вторящий просвещенной Европе лишь потому, что платья там более удобны, обычаи свободнее и музыка не столь заунывна. Готовый в силу молодости лет все бросить к ногам обожаемой Марины Мнишек (Елена Харитонова), чьи властные аппетиты растут час от часу. Впрочем, этот Самозванец не чужд благородства и юношеского романтизма в желании "познать самого себя", разгадать загадки темного прошлого и понять собственное предназначение. Но в его виртуозной игре с мнимой матерью, царицей Марфой (Татьяна Лебедева), уже явно ощущается не только желание, но и умение идти к цели любым путем.

Шуйский - Невзоров по силе духа и опыту властных интриг - не чета юному Дмитрию. Несмотря на боярский сан, этот Василий Иванович - крепкий русский мужик, с обманчиво-демократичной простотой, но умеющий просчитывать все на сто ходов вперед. Впрочем, некая героизация следующего российского самодержца здесь все же случилась, хотя ни намека на оперную ходульность в игре Невзорова нет. Но все эти красиво оформленные световыми перепадами и торжественной музыкальной "атмосферой" (композитор Григорий Гоберник) его монологи в зал дело свое делают. И эта постановочная публичность внутренних монологов, быть может, и придает им оттенок декларативности - не в манере исполнения, но в форме подачи. Хотя Шуйский - Невзоров остается столь искренним и темпераментным, что зал, и без того весь спектакль благоговейно внимающий происходящему, тут же взрывается аплодисментами.

Публика Малого вообще по-хорошему удивляет своей самопроизвольной "отобранностью" и пониманием того, куда и на что идет. Своим вниманием и уважением к тому, что происходит на сцене. Это, если судить по контрасту со многими другими представлениями на иных сценах, Малый театр, несмотря на все перипетии времен и смену сценических стилей, упрямо сохраняет свою серьезную традиционность и ни в каких оправданиях не нуждается. Хотя вот этот полный контакт со своим зрителем таким оправданием может и послужить. Ну должен же кто-то в конце концов сохранять стабильность в нестабильном мире. Пусть это не всем по вкусу, но каждому - свое. К тому же в Малом актеры, особенно старшего поколения, уже непроизвольно сбиваются в ансамбль, где каждый и солирует (Борис Клюев - Голицын, Владимир Сафронов - Татищев, Владимир Боген - Басманов, Владимир Носик - Мстиславский, и другие), и общую мелодию тем самым только утверждает.

Финал же государевых амбиций Шуйского предрешен и историей, и Островским, и режиссером. Несмотря на видимость "доброго" и "мудрого" царя, артистом всячески обоснованную, он в этой ситуации - один из многих престолодержателей, век которых короток и бесславен. Режиссер выпускает Шуйского - Невзорова на пустую и оголившуюся сцену, лишь подсвеченную кровавыми отсветами, и словно бы готов вновь дать ему слово. Но Шуйский обреченно молчит в этой жутковатой пустоте. И это молчание куда красноречивее многих пламенных монологов.

Итоги , 12 марта 2007 года

Елена Сизенко

Шапки долой!..

Малый театр обратился к хроникам Александра Островского

Уверена, многие зрители не без опаски шли на премьеру драматической хроники Островского "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский": опять эти обязательные в историческом спектакле боярские шапки да поклоны, кафтаны и накладные бороды. Словом, живые картины, ряженые. А тут еще белый, как бы "былинный" стихЙ Режиссер спектакля Владимир Драгунов, кажется, предугадал эти тревожные предчувствия и постарался как мог преодолеть сложившийся "декоративный" канон. Ставку сделал на подчеркнутый аскетизм, суховатую графичность. События Смутного времени 1605-1606 годов, нашествие иноземцев, противостояние Самозванца и Шуйского, ожесточенная борьба за власть разных боярских партий - все это разворачивается на пустом планшете сцены при неярком, колеблющемся пламени свечи на фоне монохромных подъемных занавесов, напоминающих обгоревшие рисунки-чертежи соборов, кремлевских палат (художник Лариса Ломакина). Да и в костюмах историзм весьма условен. Не говоря уж о том, что роскошным клееным бородам, равно как парикам и всяческим толщинкам, дали здесь заслуженную отставку. Режиссер увлечен иным. И зрителя пытается увлечь то исследованием изощренных тогдашних политтехнологий, то вполне идеологическим диспутом. О чем? О прошлом и будущем страны, о "западничестве" и "славянофильстве". Получается? Иногда да. И тогда зал, удивляясь актуальности происходящего, живо реагирует на реплики, будто взятые из вчерашней газеты. Речь идет о самозванстве - очень типичном российском явлении, а еще о вине бояр перед народом, о вывозе чужестранцами русской казны за рубеж. В общем, пальцев не хватит загибать. Но главным становится, конечно, размышление о сути российской государственности, о печальной цикличности в ее развитии, когда падение в хаос неизбежно сменяется появлением нового тирана, и так до бесконечности. Пушкинская в сущности мысль.

Любопытно, скажете вы, но как это сценически выражено? Не в форме же настоящего диспута? Конечно нет. В лучшие моменты появляются очертания пусть не выдающегося, но серьезного драматического спектакля, искреннего в своем желании дойти до основанья, до корней того, что с нами происходит уж которое столетие. Другое дело, что без плакатности и шаблона здесь тоже не обошлось. Но винить в этом хочется не только режиссера, но и пьесу, не самую, прямо скажем, удачную у классика. (Недаром же ее не тревожили в театре больше ста лет.) Актерам приходится героически преодолевать схематизм характеров и ситуаций. Кто-то прокалывается на первой же фразе и тогда начинает привычно хвататься за штампы: ломать в руках по-холопски шапку, рвать на груди рубашку или, как Марина Мнишек (Елена Харитонова), изображать великосветскую спесь. А кому-то удается-таки сойти с голосовых и прочих "котурн". Особенно это относится к Глебу Подгородинскому. В его Самозванца хочется вглядываться, так он точен, современен в интонациях, каждом жесте. Обаятелен, незауряден и, что самое интересное в трактовке актера, явно желает добра России. А вот Борису Невзорову (Василий Шуйский), видимо, еще не все понятно в роли. И поэтому тянет представить своего государственника просто кряжистым, эпическим "надежей-государем"... Словом, поразительная вещь, но сыграть какую-нибудь шекспировскую хронику нам порой много проще, нежели свою, родимую. Может, нужно чуть больше отстранения?

Мне было лет 14, когда я нашел в районной библиотеке и ни с того ни с сего постепенно прочитал 10-томное собрание сочинений Островского. И отчего-то его исторические хроники в стихах, которые «русский шекспир», как и положено, писал наряду с комедиями и драмами из жизни русского купечества, мне нравились больше, чем какая-нибудь «Бесприданница». Почему эти пьесы Островского почти не ставят — понятно, они мало того, что по объему огромные, еще и требуют массовки, и вообще плохо воспринимаются без приличной «исторической» подготовки. «Дмитрия Самозванца» в Малом тоже покромсали — но с умом, из масштабной многофигурной пьесы получилась почти камерная историко-психологическая драма.

Островский своего «Дмитрия Самозванца» явно писал в своего рода «диалоге» с пушкинским «Борисом Годуновым», а возможно и в заочной полемике с Алексем К.Толстым. Тем более, что «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» — тоже часть драматической трилогии, у Островского есть еще сравнительно скромное «Тушино» (о периоде Лжедмитрия II) и невероятных размеров «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» (о событиях 1613 года). То есть Островский создал драматическую картину событий, последовавших за теми, что разворачиваются в трилогии Толстого (правда, у Островского есть еще и написанная совместно с Гедеоновым пьеса о временах Ивана Грозного «Василиса Мелентьева» — но это отдельно). «Самозванец» создавался в 1860-е годы, так что в нем отражены еще и идеологические битвы «западников» и «славянофилов». Пьеса вообще чрезвычайно интересная. В ней продолжена заявленная еще Пушкиным тема самозванства и проблема нравственности (и, соответственно, безнравственности) власти, в частности, власти русской. У Островского два антагониста — Лжедмитрий I и князь Шуйский — стоят друг друга. Оба — умные политики и вовсе не звери, не враги народу и стране, каждый по-своему хочет как лучше. Одновременно оба — самозванцы, оба неразборчивы в средствах, оба подвержены страстям, только у Лжедмитрия это страсти обычные, человеческие, в том числе мужские (он жаждет жениться на Марине Мнишек, хочет понравиться опальной царевне Ксении Годуновой), а у Василия Шуйского пламенная страсть одна — шапка Мономаха. Собственно, суть происходящих в пьесе событий сводится к тому, что измышленная в начале Шуйским и его приспешниками интрига по захвату престола, где Самозванцу отводится роль если не пешки, то во всяком случае фигуры, предназначенной в жертву, в финале увенчается безоговорочным успехом. Но и Шуйский, в свою очередь, обречен последовать вслед за Годуновым и Лжедмитрием — об этом, переходя с белого стиха на рифмованный, говорит под занавес Голицын.

Режиссер от такой постановки вопроса не отказывается напрочь, но временам Борис Невзоров, играя Шуйского, с попущения постановщика как будто забывает, что князь Василий Иванович — шарлатан похлеще обоих Лжедмитриев и Бориса Годунова в придачу — он был «холопом Годунова» (сам так говорит), потом присягал Лжедмитрию I и стал его самым доверенным боярином, всех предал ради личной выгоды. Однако когда Шуйский выступает с «обращением к народу» и Невзоров вещает с авансцены, пуская слезу, с дрожью в голосе говорит о поругании веры православной проклятыми бусурманами и о вывозе иноземцами русской казны за рубеж, отнюдь не очевидно, что Шуйский в этот момент остается тем же демагогом, что был до и будет после, что его религиозно-патриотический пыл — пустой и фальшивый. Актером и режиссером он продается, а публикой покупается, за чистую монету. Как и финальные бессловесные раздумья Шуйского, «достигшего высшей власти». Борис Невзоров в спектакле вообще вызывает двоякие чувства. В демонстрации человеческой сущности Шуйского, когда тот пьянствует с приспешниками в ссылке или злорадно кривляется перед боярами он, безусловно, хорош и убедителен. Но как доходит до дел политических и вопросов истории — начинается путаница, как если бы артист не до конца понимал своего героя. Хотя конфликт монарха с собственной совестью не должен быть новым ни для самого Невзорова, когда-то давно, еще при Ланском, игравшем в Театре им. Станиславского в «Томасе Бекете» Ануя, ни для Малого с его хрестоматийным «Царем Федором Иоанновичем» и легендарным «Заговором Фиеско в Генуе» с Виталием Соломиным и Михаилом Царевым. Тем не менее театр в этом конфликте запутался. Да, вероятно, не только театр — с подобными вопросами сейчас вообще много непоняток на разных уровнях.

В этом смысле гораздо интереснее Глеб Подгородинский в роли Самозванца. Подгородинский переиграл столько главных ролей — но, кажется, такую зрелую работу выдал впервые. Он своего героя играет ярко, современно в хорошем смысле слова и настолько, насколько можно быть «современным» не выходя за рамки традиций «дома Островского». Отсюда в спектакле неожиданно возникает еще один конфликт — конфликт художественных поколений. Причем недавно пришедший в Малый Невзоров оказывается вместе с «ветеранами» театра, а на стороне Подгородинского выступают, как ни удивительно, режиссер и сценограф. Спектакль по меркам Малого — ну разве что не «авангардный». Условное оформление сцены, представленное обугленными обрывками графических чертежей боярских палат. Условные костюмы, особенно те, что сделаны под западный покрой. Безбородые бояре, один даже курит трубку. С боярами, кстати, вышло вообще интересно. Говорят, на генеральном прогоне Борис Клюев (Голицын) вышел с наклеенной бородой. Драгунов, надо отдать ему должное, проявил режиссерскую твердость, прогон остановил и заставил боярина от бороды избавиться. Если бы при этом в спектакле сложился полноценный актерский ансамбль — результат, вероятно, оказался бы достойным.Увы, действо держится на нескольких исполнителях главных ролей, остальные, включая и «мэтров», например, Владимира Носика (Мстиславский), выполняют чисто служебную функцию в соответствии с сюжетом и текстом пьесы.

А сильнейшим эпизодом оказывается не какая-то из исторически кульминационных сцен двух заглавных персонажей, не убийства и не предательства, но встреча Лжедмитрия с царицей Марфой. Татьяну Лебедеву, так кукольно-плоско играющую в «Бедности не порок» Пелагею Егоровну, здесь как будто подменяют. Дуэт Лебедевой и Подгородинского по-настоящему трогает. Он — сирота, присвоивший себе чужое имя и чужую судьбу. Она — бывшая царица, насильно постриженная в монахини, потерявшая сына. Он просит ее признать его своим сыном. Для Марфы это чрезвычайно сложная ситуация. Согласиться с Лжедмитрием — значит, с одной стороны, предать память зарезанного сына, умершего у нее на руках и похороненного, с другой — возможность запоздало отомстить его убийцам. Но убийца-Годунов сам давно в могиле, мести Марфа не хочет. А хочет вновь обрести сына — хотя бы и в Самозванце. Но и Лжедмитрий хочет того же, а не просто получить лишнее доказательства своих «законных» прав на трон. Подгородинский и Лебедева в этой сцене играют двух абсолютно одиноких людей, не связанных ни кровным родством, ни особой общностью интересов, но постепенно в силу личной неприкаянности каждого проникающихся к друг другу взаимным и в глубинной основе своей бескорыстным чувством. Больше всего Марфу смущает не воспоминание об окровавленном Дмитрии и не ненависть к мертвому Годунову, а то, что у ее новоиспеченного «сына» есть другая мать, настоящая, и она боится отнять сына у нее, как когда-то отняли Дмитрия у самой Марфы. Самозванец успокаивает Марфу тем, что родной матери у него нет. И последним аргументом в пользу признания Самозванца становится возможность спустя годы снова обрести сына, а вовсе не обещание Лжедмитрия вернуть ей царские почести. Весь этот сложный комок эмоций, страха, ненависти, любви, мстительности, прощения, честолюбия, смирения — сыгран без ложного пафоса, просто, тонко и пронзительно.

Но лирика лирикой, а пьеса и спектакль все же о другом. Лжедмитрий стремится максимально безболезненно, «не пролив русской крови», развернуть Россию лицом к Западу, дать больше прав и народу, и боярской думе, пожертвовав при этом привычным укладом местной жизни, монополией православной церкви на души верующих и, отчасти, царской казной, расплачиваясь ею со своими польскими покровителями. Шуйский разыгрывает православно-патриотическую карту, хотя использует ее только как средство достижения власти, о временной лояльности католицизму он говорит спокойно — мол, к старости можно и покаяться, а пока послужить; народным мнением управляет, как считает нужным; «соратникам» по боярской думе не доверяет и вовсе не намерен делиться с ними властью, добытой такими жертвами (ведь голова Шуйского уже и на плахе побывала, прежде чем Самозванец помиловал будущего предателя). Последствия четырехлетнего царствования Шуйского у Островского драматически разыграны в следующих пьесах цикла о «смутном времени», но понятны с самого начала, до рифмованной морали от Голицына. Над всеми боярскими разборками маячит тень Грозного, постоянно поминаемого героями из разных лагерей — ничем не ограниченная безжалостно кровавая диктатура как неизбежный результат любых послаблений, реформ и демократизаций; и вместе с тем — мысли о призвании польского королевича Владислава на царство, поскольку русским проще подчиниться внешней силе, чем мирно договориться между собой. Как и Годунов, Самозванец, а потом и Шуйский, обречены, а за ними — новое падение в хаос или новый тиран при безмолствующем народе. Кое-как спектакль, пройдя искушение демагогическими речами о поругании проклятыми иноземцами русских святынь и разграблении России, выруливает к этой, казалось бы, очевидной еще для Пушкина мысли.

Сени в доме Василия Шуйского.

Купцы и подьячие сидят на лавках; простой народ -- на полу.

1-й купец московский

Привел господь! Царевич прирожденный На дедовских и отческих престолах И на своих на всех великих царствах Воссел опять и утвердился...

2-й купец московский

Чудо Великое свершилось! Божий промысл Изменников достойно покарал И сохранил лепорожденну отрасль От племени царей благочестивых.

Подьячий

Вот праздник-то! Такого не видала Москва давно. В нарядах береженых, С сияющим на лицах торжеством, Идет народ веселыми стопами В предшествии хоругвей и икон...

(Тихо.)

Антихриста встречать!

1-й крестьянин

2-й крестьянин

Пора-то вольная, в полях убрались, Посеяли, а сенокос не вдруг... Ну и сошлись...

3-й крестьянин

И все-то, братцы, рады И веселы! Веселие такое, Что об святой, в великий день Христов.

Греха-то что! Греха-то что!

Подьячий

Болтали, Что в Угличе царевича убили, И верили тогда; а вот он с нами! И, значит, Бог его соблюл для нас.

1-й крестьянин

Была молва, и прежде толковали, Что Дмитрий, Углицкий царевич, жив...

Купец новгородский

В Москве молва, а в городах подавно...

Подьячий

И чуда нет, и нечему дивиться, Что сохранил его Господь живого.

1-й купец московский

Никто тому и не дивится -- знают, Что Господу возможно все: он может И мертвого из гроба воскресить.

Крестьянин

Само собой!

Странник

Уж если Бог захочет, Так сделает.

Крестьянин

Ну, что и говорить!

1-й купец московский

(новгородскому)

И веришь ли, когда пришли к нам вести Про смерть царевича, рыданье слезно По всей Москве пошло; заговорили, Что легче нам опять царя Ивана Мучительство, чем вовсе сиротать Без царского потомства; хоть и жутко Бывало нам, а все-таки мы знали, Что он -- царева отрасль, не холопья... И вот опять потомство Мономаха На грозный стол родительский вступает!

Веселие духовное и радость Вселенская...

Ну, радость не велика Под клятвой жить! Святителя проклятье Лежит на нас и чадах. Мы давно ли Предстателя пред богом, патриарха, Во время службы, в полном облаченье, Свели с амвона, рубищем одели, По улицам позорно волокли?! И поднял он на нас свою десницу, И проклял всю Москву и в ней живущих, И, точно камнем. придавил нам души Проклятием... Дела и мысли наши, Утробы все проклятием покрыты; Молитвы наши к Богу не доходят...

Подьячий

Ты не болтал бы громко при народе, А то как раз в застенок попадешь.

Молчание.

1-й крестьянин

Ахти, грехи! Ох, Господи помилуй!

2-й крестьянин

Хоть пожевать чего бы, скуки ради.

3-й крестьянин

Вон у него за пазухой отдулось... Что у тебя: мошна али коврига?

1-й крестьянин

Моя мошна-то по людям пошла, Да и домой нейдет.

2-й крестьянин

Ты, видно, тоже Бессребреник?

1-й крестьянин

Наг золота не копит! Краюха есть в запасе, часом с квасом, А то и так. С утра пошел из дома, А брюхо -- враг -- вчерашнего не помнит.

2-й крестьянин

Тащи ее, ломай да нам давай! Поделимся!

Не о единем хлебе...

Да тише вы!

Подьячий

Вот дурья-то порода! В боярские хоромы затесался, Сидит, как гость; кадык-то свой распустит, И не уймешь; не мимо говорится: "Ты посади свинью..."

1-й крестьянин

Ты не гневися! Мы замолчим: робята, жуйте тише!

Молчание.

2-й крестьянин

Чем так сидеть, давай перебуваться.

Да что вы, в хлев зашли?!

Подьячий

Позвать холопей Да вытолкать вас в шею за ворота.

Входят калачник и юродивый.

Калачник

Судьям, дьякам и вам, отцы честные, Гостям-купцам и прочему народу -- До матери сырой земли поклон.

(Садится на пол.)

Убогонький, садись со мной рядком!

Юродивый

Антихриста боюсь!

А разве скоро, Афоня, ждать его?

Юродивый

Пришел нежданный!

1-й купец московский

Не надивлюсь! Боярин, князь Василий Иванович, людей торговых лучших Равняет с площадными торгашами; Идет к нему и умный и безумный, И скоморох и думный дворянин.

Калачник

Да ты зачем к боярину-то ходишь? Ума занять?.. А я своим торгую По мелочи. Эх, бороды большие, Вы рады бы простой народ заесть, Да воли нет!

Мелочной торговец

(калачнику)

Куда тебя носило? Ни по торгам, ни в лавках не видать...

Калачник

Я в Туле был.

Мелочной торговец

Зачем?

Калачник

Хотел в казаки...

Юродивый

Казак -- поляк!

Калачник

Полякам да казакам Житье пришло, Афоня; царь Димитрий Вперед бояр к руке их допущает. Бояр казаки чуть не бьют...

Юродивый

Боярин -- Татарин!

Калачник

Что за диво, что бояре -- Татаровья: царем татарин был!

1-й купец московский

Что было, то прошло! Теперь Димитрий Иванович, царевич благоверный От племени Владимира святого...

Юродивый

В могилке Дмитрий!

Подьячий

Мы тебе, блаженный, И руки свяжем, да и рот замажем...

Калачник

Он простенький, с него взыскать нельзя.

(дает серебряную копейку юродивому)

Блаженный, на копеечку! Молися О грешных нас!

Мелочной торговец

(калачнику)

Ты говорил, в казаки...

Калачник

Охотой шел; да не горазд, сказали...

Мелочной торговец

Чего ж не стало?

Калачник

Воровать не ловок! Чем воровать, так лучше торговать Я золотыми, угорскими стану. Цена теперь хорошая на них: Нужда пришла царю нести в подарок.

1-й купец московский

А калачами полно?

Калачник

Пользы мало. Вот накупи ты польских кунтушей, Так наживешь, товар не залежится!.. Идет молва, что князь Рубец-Масальский, Петр Федорыч Басманов и другие Хотят свои боярские кафтаны На кунтуши сменять...

Подьячий

Язык-то длинно Ты распустил, держал бы покороче.

Входят Осипов и дворецкий.

Так не бывал?

Дворецкий

Всё там еще покуда, В Коломенском стану, у государя.

А скоро быть, ты чаешь?

Дворецкий

Да пора бы; Ты погляди, его боярску милость Народу сколько ждет -- скопились.

ПС что?

Дворецкий

Наехали из Новгорода, Пскова Посадские царевича встречать, Московские торговцы площадные, Крестьянишки из ближних деревень, Попы без мест, дьячишки из приказов, Убогие и всякие сироты, И деловой и шлющийся народ. Не всякий видел очи государя Димитрия Иваныча, так лестно У нашего боярина проведать Про царское здоровье; не слыхать ли Про милости какие для народа... Не обессудь! Шум некакий в воротах, Так побежать... Все как-то не на месте Душонка-то холопская; все мнится, Что вот наедет... Обожди часок.

(Уходит.)

(у окна)