И жить торопится, и чувствовать спешит.

Князь Вяземский Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского «Первый снег».

«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука;

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя!»

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на почтовых,

Всевышней волею Зевеса

Наследник всех своих родных. -

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель,

Родился на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель;

Там некогда гулял и я:

Но вреден север для меня Писано в Бесарабии. .

Служив отлично-благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец.

Судьба Евгения хранила:

Сперва Madame за ним ходила,

Потом Monsieur ее сменил;

Ребенок был резов, но мил.

Monsieur l’Abbe€, француз убогой,

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.

Когда же юности мятежной

Пришла Евгению пора,

Пора надежд и грусти нежной,

Monsieur прогнали со двора.

Вот мой Онегин на свободе;

Острижен по последней моде;

Как dandy Dandy, франт. лондонский одет -

И наконец увидел свет.

Он по-французски совершенно

Мог изъясняться и писал;

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно;

Чего ж вам больше? Свет решил,

Что он умен и очень мил.

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, слава богу,

У нас немудрено блеснуть.

Онегин был, по мненью многих

(Судей решительных и строгих),

Ученый малый, но педант Педант – здесь: «человек, выставляющий напоказ свои знания, свою ученость, с апломбом, судящий обо всем». (Словарь языка А. С. Пушкина.) .

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.

Латынь из моды вышла ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по-латыни,

Чтоб эпиграфы разбирать,

Потолковать об Ювенале,

В конце письма поставить vale Vale – будь здоров ( лат. ). ,

Да помнил, хоть не без греха,

Из Энеиды два стиха.

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли;

Но дней минувших анекдоты,

От Ромула до наших дней,

Хранил он в памяти своей.

Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

Бранил Гомера, Феокрита;

Зато читал Адама Смита

И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог.

Всего, что знал еще Евгений,

Пересказать мне недосуг;

Но в чем он истинный был гений,

Что знал он тверже всех наук,

Что было для него измлада

И труд, и мука, и отрада,

Что занимало целый день

Его тоскующую лень, -

Была наука страсти нежной,

Которую воспел Назон,

За что страдальцем кончил он

Свой век блестящий и мятежный

В Молдавии, в глуши степей,

Вдали Италии своей.

……………………………………

……………………………………

……………………………………

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым и послушным,

Внимательным иль равнодушным!

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив,

В сердечных письмах как небрежен!

Одним дыша, одно любя,

Как он умел забыть себя!

Как взор его был быстр и нежен,

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой!

Как он умел казаться новым,

Шутя невинность изумлять,

Пугать отчаяньем готовым,

Приятной лестью забавлять,

Ловить минуту умиленья,

Невинных лет предубежденья

Умом и страстью побеждать,

Невольной ласки ожидать,

Молить и требовать признанья,

Подслушать сердца первый звук,

Преследовать любовь и вдруг

Добиться тайного свиданья…

И после ей наедине

Давать уроки в тишине!

Как рано мог уж он тревожить

Сердца кокеток записных!

Когда ж хотелось уничтожить

Ему соперников своих,

Как он язвительно злословил!

Какие сети им готовил!

Но вы, блаженные мужья,

С ним оставались вы друзья:

Его ласкал супруг лукавый,

Фобласа давний ученик,

И недоверчивый старик,

И рогоносец величавый,

Всегда довольный сам собой,

Своим обедом и женой.

……………………………………

……………………………………

……………………………………

Бывало, он еще в постеле:

К нему записочки несут.

Что? Приглашенья? В самом деле,

Три дома на вечер зовут:

Там будет бал, там детский праздник.

Куда ж поскачет мой проказник?

С кого начнет он? Всё равно:

Везде поспеть немудрено.

Покамест в утреннем уборе,

Надев широкий боливар Шляпа а la Bolivar. ,

Онегин едет на бульвар,

И там гуляет на просторе,

Пока недремлющий брегет

Не прозвонит ему обед.

Уж темно: в санки он садится.

«Пади, пади!» – раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon Известный ресторатор. помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток;

Пред ним roast-beef Roast-beef (ростбиф) – мясное блюдо английской кухни. окровавленный

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жир котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался балет.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданин кулис,

Онегин полетел к театру,

Где каждый, вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat entrechat (антраша) – фигура в балете ( фр.). ,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать (для того,

Чтоб только слышали его).

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин;

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младой Семеновой делил;

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;

Там вывел колкий Шаховской

Своих комедий шумный рой,

Там и Дидло Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе. венчался славой,

Там, там под сению кулис

Младые дни мои неслись.

Мои богини! что вы? где вы?

Внемлите мой печальный глас:

Всё те же ль вы? другие ль девы,

Сменив, не заменили вас?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

Иль взор унылый не найдет

Знакомых лиц на сцене скучной,

И, устремив на чуждый свет

Разочарованный лорнет,

Веселья зритель равнодушный,

Безмолвно буду я зевать

И о былом воспоминать?

Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла, всё кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

Всё хлопает. Онегин входит,

Идет меж кресел по ногам,

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеянье взглянул,

Отворотился – и зевнул,

И молвил: «Всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Но и Дидло5) мне надоел».

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в ладони:

А уж Онегин вышел вон;

Домой одеться едет он.

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мод воспитанник примерный

Одет, раздет и вновь одет?

Всё, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Всё, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной, -

Всё украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

Янтарь на трубках Цареграда,

Фарфор и бронза на столе,

И, чувств изнеженных отрада,

Духи в граненом хрустале;

Гребенки, пилочки стальные,

Прямые ножницы, кривые,

И щетки тридцати родов

И для ногтей, и для зубов.

Руссо (замечу мимоходом)

Не мог понять, как важный Грим

Смел чистить ногти перед ним,

Красноречивым сумасбродом

Tout le monde sut qu’il mettait du blanc; et moi, qui n’en croyais rien, je commenзai de le croire, non seulement par l’embellissement de son teint et pour avoir trouve€ des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu’entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprиs, ouvrage qu’il continua fiиrement devant moi. Je jugeai qu’un homme qui passe deux heures tous les matins а brosser ses ongles, peut bien passer quelques instants а remplir de blanc les creux de sa peau.

Confessions J. J. Rousseau

Все знали, что он употребляет белила; и я, совершенно этому не веривший, начал догадываться о том не только по улучшению цвета его лица или потому, что находил баночки из-под белил на его туалете, но потому, что, зайдя однажды утром к нему в комнату, я застал его за чисткой ногтей при помощи специальной щеточки; это занятие он гордо продолжал в моем присутствии. Я решил, что человек, который каждое утро проводит два часа за чисткой ногтей, может потратить несколько минут, чтобы замазать белилами недостатки кожи.

(«Исповедь» Ж.-Ж. Руссо) (фр.).

Грим опередил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой.

.

Защитник вольности и прав

В сем случае совсем неправ.

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком?

Обычай деспот меж людей.

Второй Чадаев, мой Евгений,

Боясь ревнивых осуждений,

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил

И из уборной выходил

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред ученым светом

Здесь описать его наряд;

Конечно б, это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический Словарь.

У нас теперь не то в предмете:

Мы лучше поспешим на бал,

Куда стремглав в ямской карете

Уж мой Онегин поскакал.

Перед померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари карет

Веселый изливают свет

И радуги на снег наводят;

Усеян плошками кругом,

Блестит великолепный дом;

По цельным окнам тени ходят,

Мелькают профили голов

И дам и модных чудаков.

Вот наш герой подъехал к сеням;

Швейцара мимо он стрелой

Взлетел по мраморным ступеням,

Расправил волоса рукой,

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры,

И ревом скрыпок заглушен

Ревнивый шепот модных жен.

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

О вы, почтенные супруги!

Вам предложу свои услуги;

Прошу мою заметить речь:

Я вас хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслед:

Держите прямо свой лорнет!

Не то… не то, избави Боже!

Я это потому пишу,

Что уж давно я не грешу.

Увы, на разные забавы

Я много жизни погубил!

Но если б не страдали нравы,

Я балы б до сих пор любил.

Люблю я бешеную младость,

И тесноту, и блеск, и радость,

И дам обдуманный наряд;

Люблю их ножки; только вряд

Найдете вы в России целой

Три пары стройных женских ног.

Ах! долго я забыть не мог

Две ножки… Грустный, охладелый,

Я всё их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне.

Когда ж и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Взлелеяны в восточной неге,

На северном, печальном снеге

Вы не оставили следов:

Любили мягких вы ковров

Роскошное прикосновенье.

Давно ль для вас я забывал

И жажду славы и похвал,

И край отцов, и заточенье?

Исчезло счастье юных лет,

Как на лугах ваш легкий след.

Дианы грудь, ланиты Ланиты – щеки (устар.). Флоры

Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестней чем-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоцененную награду,

Влечет условною красой

Желаний своевольный рой.

Люблю ее, мой друг Эльвина,

Под длинной скатертью столов,

Весной на мураве лугов,

Зимой на чугуне камина,

На зеркальном паркете зал,

У моря на граните скал.

Я помню море пред грозою:

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем;

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

Мне памятно другое время!

В заветных иногда мечтах

Держу я счастливое стремя…

И ножку чувствую в руках;

Опять кипит воображенье,

Опять ее прикосновенье

Зажгло в увядшем сердце кровь,

Опять тоска, опять любовь!..

Но полно прославлять надменных

Болтливой лирою своей;

Они не стоят ни страстей,

Ни песен, ими вдохновенных:

Слова и взор волшебниц сих

Обманчивы… как ножки их.

Что ж мой Онегин? Полусонный

В постелю с бала едет он:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас Васисдас – игра слов: во французском языке – форточка, в немецком – вопрос «вас ист дас?» – «что это?», употреблявшийся у русских для обозначения немцев. Торговля в небольших лавочках велась через окно. То есть хлебник-немец успел продать не одну булку. .

Но, шумом бала утомленный,

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя.

Проснется за€ полдень, и снова

До утра жизнь его готова,

Однообразна и пестра,

И завтра то же, что вчера.

Но был ли счастлив мой Евгений,

Свободный, в цвете лучших лет,

Среди блистательных побед,

Среди вседневных наслаждений?

Вотще ли был он средь пиров

Неосторожен и здоров?

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум;

Красавицы не долго были

Предмет его привычных дум;

Измены утомить успели;

Друзья и дружба надоели,

Затем, что не всегда же мог

Beef-steaks и страсбургский пирог

Шампанской обливать бутылкой

И сыпать острые слова,

Когда болела голова;

И хоть он был повеса пылкой,

Но разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и свинец.

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

Он застрелиться, слава Богу,

Попробовать не захотел,

Но к жизни вовсе охладел.

Как Child-Harold, угрюмый, томный

В гостиных появлялся он;

Ни сплетни света, ни бостон,

Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

Ничто не трогало его,

Не замечал он ничего.

……………………………………

……………………………………

……………………………………

Причудницы большого света!

Всех прежде вас оставил он;

И правда то, что в наши лета

Довольно скучен высший тон;

Хоть, может быть, иная дама

Толкует Сея и Бентама,

Но вообще их разговор

Несносный, хоть невинный вздор;

К тому ж они так непорочны,

Так величавы, так умны,

Так благочестия полны,

Так осмотрительны, так точны,

Так неприступны для мужчин,

Что вид их уж рождает сплин Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (см. Dix anne€es d’exil / «Десять лет изгнания» (фр.) ) . .

И вы, красотки молодые,

Которых позднею порой

Уносят дрожки удалые

По петербургской мостовой,

И вас покинул мой Евгений.

Отступник бурных наслаждений,

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать – но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его,

И не попал он в цех задорный

Людей, о коих не сужу,

Затем, что к ним принадлежу.

И снова, преданный безделью,

Томясь душевной пустотой,

Уселся он – с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой;

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а всё без толку:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные вериги;

И устарела старина,

И старым бредит новизна.

Как женщин, он оставил книги,

И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Всё это часто придает

Большую прелесть разговору.

Сперва Онегина язык

Меня смущал; но я привык

К его язвительному спору,

И к шутке, с желчью пополам,

И злости мрачных эпиграмм.

Как часто летнею порою,

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.

Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.

На взморье далеком сребристые видны ветрила

Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.

Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,

И пурпур заката сливается с златом востока:

Как будто денница за вечером следом выводит

Румяное утро. – Была то година златая.

Как летние дни похищают владычество ночи;

Как взор иноземца на северном небе пленяет

Сиянье волшебное тени и сладкого света,

Каким никогда не украшено небо полудня;

Та ясность, подобная прелестям северной девы,

Которой глаза голубые и алые щеки

Едва оттеняются русыми локон волнами.

Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;

Тогда Филомела полночные песни лишь кончит

И песни заводит, приветствуя день восходящий.

Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;

Роса опустилась; ………………………

Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,

Нева не колыхнет; разъехались гости градские;

Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;

Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;

Лишь крик протяженный из дальней промчится

Где в ночь окликается ратная стража со стражей.

Все спит. ………………………

И вод веселое стекло

Не отражает лик Дианы,

Воспомня прежних лет романы,

Воспомня прежнюю любовь,

Чувствительны, беспечны вновь,

Дыханьем ночи благосклонной

Безмолвно упивались мы!

Как в лес зеленый из тюрьмы

Перенесен колодник сонный,

Так уносились мы мечтой

К началу жизни молодой.

С душою, полной сожалений,

И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Евгений,

Как описал себя пиит

Въявь богиню благосклонну

Зрит восторженный пиит,

Что проводит ночь бессону,

Опершися на гранит.

(Муравьев. Богине Невы)

.

Всё было тихо; лишь ночные

Перекликались часовые;

Да дрожек отдаленный стук

С Мильонной Мильонная – название улицы в Санкт-Петербурге. раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Но слаще, средь ночных забав,

Напев Торкватовых октав! Торкватовые октавы – стихи итальянского поэта эпохи Возрождения Торквато Тассо (1544-1595).

Адриатические волны,

О Брента! нет, увижу вас

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона;

По гордой лире Альбиона Гордой лирой Альбиона А. С. Пушкин называет творчество английского поэта Байрона.

Он мне знаком, он мне родной.

Ночей Италии златой

Я негой наслажусь на воле

С венецианкою младой,

То говорливой, то немой,

Плывя в таинственной гондоле;

С ней обретут уста мои

У каждого свой ум и толк:

Евгений, тяжбы ненавидя,

Довольный жребием своим,

Наследство предоставил им,

Большой потери в том не видя

Иль предузнав издалека

Кончину дяди старика.

Вдруг получил он в самом деле

От управителя доклад,

Что дядя при смерти в постеле

И с ним проститься был бы рад.

Прочтя печальное посланье,

Евгений тотчас на свиданье

Стремглав по почте поскакал

И уж заранее зевал,

Приготовляясь, денег ради,

На вздохи, скуку и обман

(И тем я начал мой роман);

Но, прилетев в деревню дяди,

Его нашел уж на столе,

Как дань, готовую земле.

Нашел он полон двор услуги;

К покойнику со всех сторон

Съезжались недруги и други,

Охотники до похорон.

Покойника похоронили.

Попы и гости ели, пили

И после важно разошлись,

Как будто делом занялись.

Вот наш Онегин – сельский житель,

Заводов, вод, лесов, земель

Хозяин полный, а досель

Порядка враг и расточитель,

И очень рад, что прежний путь

Переменил на что-нибудь.

Два дня ему казались новы

Уединенные поля,

Прохлада сумрачной дубровы,

Журчанье тихого ручья;

На третий роща, холм и поле

Его не занимали боле;

Потом уж наводили сон;

Потом увидел ясно он,

Что и в деревне скука та же,

Хоть нет ни улиц, ни дворцов,

Ни карт, ни балов, ни стихов.

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена.

Я был рожден для жизни мирной,

Для деревенской тишины:

Живее творческие сны.

Досугам посвятясь невинным,

Брожу над озером пустынным,

И far niente Far niente – безделие ( ит. ). мой закон.

Я каждым утром пробужден

Для сладкой неги и свободы:

Читаю мало, долго сплю,

Летучей славы не ловлю.

Не так ли я в былые годы

Провел в бездействии, в тени

Мои счастливейшие дни?

Цветы, любовь, деревня, праздность,

Поля! я предан вам душой.

Всегда я рад заметить разность

Между Онегиным и мной,

Чтобы насмешливый читатель

Или какой-нибудь издатель

Замысловатой клеветы,

Сличая здесь мои черты,

Не повторял потом безбожно,

Что намарал я свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт,

Как будто нам уж невозможно

Писать поэмы о другом,

Поэзии священный бред,

Петрарке шествуя вослед,

А муки сердца успокоил,

Поймал и славу между тем;

Но я, любя, был глуп и нем.

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза

Волшебных звуков, чувств и дум;

Пишу, и сердце не тоскует,

Перо, забывшись, не рисует

Близ неоконченных стихов

Ни женских ножек, ни голов;

Погасший пепел уж не вспыхнет,

Я всё грущу; но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет:

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять.

Я думал уж о форме плана

И как героя назову;

Покамест моего романа

Я кончил первую главу;

Пересмотрел всё это строго;

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу;

Цензуре долг свой заплачу

И журналистам на съеденье

Плоды трудов моих отдам;

Иди же к невским берегам,

Новорожденное творенье,

И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

О. В. АСТАФЬЕВА

ТЕАТРАЛЬНЫЕ СТРОФЫ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

(К ВОПРОСУ О КОММЕНТАРИЯХ И ИНТЕРПРЕТАЦИЯХ)

Давно признано, что текст «Евгения Онегина», насыщенный реминисценциями, скрытыми цитатами, намеками на актуальный культурный контекст, да и просто бытовыми реалиями ушедшей эпохи, нуждается в развернутом комментарии. Однако, несмотря на существование нескольких авторитетных трудов, порой взаимодополняющих, порой взаимоисключающих, все еще существуют лакуны или места, нуждающиеся в уточнениях.

Среди них - первая в ряду так называемых «театральных» строфа XVII главы первой:

Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

Комментируя спектакли или роли, упомянутые в этой строфе, исследователи традиционно обращаются к «Летописи русского театра» П. Н. Арапова. Основанием для такого подхода служит пушкинское утверждение о том, что время в романе расчислено по календарю, а стало быть, спектакли, на которых мог побывать Онегин, следует искать в репертуаре петербургских театров за 1819-1820 гг., к которым отнесено действие главы первой. В результате, имея общий источник изысканий, комментаторы единодушны в выводах. Установлено, что единственная «Федра», шедшая на петербургской сцене в этот период, - это опера на сюжет Расина («музыка соч. Лемаена и Штейнбельта»). 18 декабря 1818 г. она была представлена в бенефис Сандуновой. У комментаторов не вызывает

сомнения, что Моина - это героиня трагедии Озерова «Фингал»; 30 декабря 1818 г. в этой роли выступала А. М. Колосова. Что касается Клеопатры, то исследователи пришли к столь же единодушному выводу: установить, какую роль имел в виду Пушкин, не удалось.

В работах, специально посвященных театральным впечатлениям Пушкина, высказывались и иные соображения. М. Загорский в книге «Пушкин и театр», стремясь связать воедино роли, упомянутые в финале строфы XVII «Евгения Онегина», обратил внимание на пародийные спектакли французской труппы под управлением Тюфякина. По воспоминаниям современников, ее выступления в Петербурге начались со скандальной пародии на «Вертера», которая была яростно обшикана, что вызвало неудовольствие Милорадовича. И хотя упоминаний о пародийных переделках «Федры» Расина и какой бы то ни было «Клеопатры» не сохранилось, Загорский допускает возможность подобных представлений. А. А. Гозенпуд, исследователь русского музыкального театра, неоднократно высказывал предположение о связи финала строфы XVII с балетными спектаклями. В статье «Пушкин и русский театр десятых годов XIX века» он также обращается к театральным строфам «Евгения Онегина» и пытается не только указать конкретные спектакли, но и мотивировать реакцию на них Онегина. В этой работе исследователь, несмотря на авторитетные возражения Ю. М. Лотмана, вновь подвергает сомнению связь имени Федры с оперой на сюжет Расина и настаивает на балетном спектакле. По мнению А. А. Гозенпуда, Федра - это персонаж «Тезея и Арианны», героико-трагического создания Дидло, в центре которого - соперничество Федры и Арианны из-за Тезея. Балет мог вызвать неудовольствие любителя антраша недостаточным количеством эффектных прыжков. В обшиканной Онегиным Клеопатре он видит героиню пьесы А. Коцебу «Октавия, или Редкий пример супружеской верности и геройского патриотизма в одной благородной римлянке», ибо это единственная пьеса о Клеопатре, шедшая в Петербурге в 1817-1819 гг.

Спектакль этот давался в немецком театре, посещавшемся весьма разношерстной публикой и предлагавшем представления сомнительного уровня, о чем свидетельствуют в своих воспоминаниях современники. В «Дневнике чиновника» С. П. Жихарева сохранилось описание постановки «Октавии», сыгранной, правда, за 10 лет до появления в театре Онегина, 5 февраля 1808 г. Даже дружеские отношения с исполнителями главных ролей не могли заставить театрала забыть о потраченном на бездарный спектакль рубле: «Надобно же было выдумать такую гиль и разыгрывать с такими египетско-чухонскими ужимками и ухватками, что не будь я приятель Октавии и Октавиана, то лопнул бы от смеху!». И спустя десятилетие уровень представлений не изменился. Ф. Ф. Вигель так характеризует немецкий театр послевоенного времени: «Несмотря на предпочтение, отданное впоследствии духу германской литературы перед другими, даже немцы лучшего тона никогда не посещают его. Он остался вечернею отрадой всего своекорыстного и трудящегося у нас немецкого населения. Пасторы, аптекари, профессоры и медики занимают в нем

кресла, булочники, портные, сапожники - партер, подмастерья их, - вероятно, раек». Представить на таком спектакле и среди такой публики «почетного гражданина кулис» Онегина или Пушкина - трудно. Однако для А. А. Гозенпуда одиозность фигуры Коцебу является дополнительным аргументом в пользу его гипотезы: «Слова „каждый, вольностью дыша” приобретают дополнительный смысл. Они говорят об осуждении не актрисы, игравшей роль египетской царицы, а автора пьесы - Коцебу». Но за что же тогда обшикана Федра? В этом контексте уместнее была бы знаменитая Кора, имя которой вполне вписывается в ритм строки.

Сама история вопроса, многолетние споры вокруг «Федры, Клеопатры» уже указывают на существование проблемы. Если пушкинские строки рассчитаны на ассоциации с конкретными спектаклями, то почему один из них устанавливается легко и несомненно (Моина из «Фингала»), другой с некоторой степенью вероятности (Федра то ли из оперы, то ли из балета), а третий не установлен вовсе (гипотезы Загорского и Гозенпуда весьма спорны)?

В приведенных комментариях очевидна общая особенность: они не столько проясняют пушкинский текст, отвечают на вопросы, сколько провоцируют на новые: почему, за что одни обшиканы, другие охлопаны? Почему рядом соседствуют балетный, оперный и драматический спектакли, дававшиеся, возможно, разными труппами: французской, немецкой и русской? Существующие комментарии мало способствуют раскрытию зрительских симпатий «почетного гражданина кулис», хотя упомянутые роли явно введены поэтом как элемент характеристики его театральной позиции. Думается, стремление непременно обнаружить конкретные спектакли, которые мог видеть Онегин и героини которых носят названные имена, заслонило общий смысл финала строфы XVII. Попытка увидеть содержательную, а не «репертуарно-календарную» связь между Федрой, Клеопатрой и Моиной представляется оправданной.

Обратимся к творческой истории интересующих нас строк. Черновая рукопись главы первой находится в так называемой первой масонской тетради (ПД 834, л. 10):

Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис
Почетный гражданин кулис
Онегин полетел к Театру -

Начало характеристики Онегина как театрала записано почти без исправлений. Это вполне объяснимо - Пушкин использовал строки, не вошедшие в окончательный вариант поэтической части послания к Я. Н. Толстому («Горишь ли ты, лампада наша») от 26 сентября 1822 г.

И ты, о гражданин кулис
Театра злой летописатель
Очаровательниц актрис
Непостоянный обожатель...

Однако финал строфы, последние пять строк, подвергся основательной правке. Поэт настойчиво искал точную формулу поведения героя

в театре. Среди почти не читаемых, зачеркнутых строк - одна, найденная сразу, от которой Пушкин не отказывается, вокруг которой группирует остальные: «Обшикать Федру, Клеопатру». Не стоит игнорировать значимость оригинальной рифмы «театру - Клеопатру», и все же для Пушкина была важна не только фонетическая выразительность этой строчки. Первоначально финал строфы характеризовал театральное поведение самого Онегина и предполагал недвусмысленную цель его посещения театра: «пустить <...> пыль», «в глаза собранья бросить пыль». Зачеркнув эти строчки, поэт записывает сверху: «Где каждый, вольностью дыша...». Введя этот новый поворот темы («каждый», а не только Онегин), Пушкин делает тем самым и театральное поведение героя элементом его характеристики как типичного представителя столичной молодежи. Кстати, мотив публичного неодобрения, в противовес всеобщей хвале, возникающий в следующей строке, также имеет параллель в театральных впечатлениях Пушкина, отразившихся в послании к Толстому: «Хвалы я свистом заглушил» (II, 772). Вспоминая давнюю историю с эпиграммой на Колосову, в черновике этого послания Пушкин повторяет строки другого послания, от 5 апреля 1821 г., к другому театралу, П. А. Катенину: «Я свистом гимны заглушил» (II, 181). В этой связи нельзя не вспомнить эпизод из биографии самого Катенина, за демонстративный протест против вызовов М. А. Азаревичевой изгнанного из Петербурга. Отброшенный вариант «он бурный» вполне согласуется с готовностью обшикать Федру и Клеопатру, цариц, исполнительниц главных трагических ролей, вызвав при этом комическую Ежову и даже суфлера. Еще один вариант черновика: «обшикать - а после вызвать». Таким образом, первоначально поведение театрала нарочито, скандально: «всё это только для того, чтоб люди слышали (еще один вариант черновика: «видели». - О. А. ) его» (VI, 229).

Шумное, демонстративное обшикивание Федры, Клеопатры должно быть эпатирующим. В этом контексте речь вряд ли может идти об оперной постановке на сюжет Расина, которую столь единодушно называют комментаторы. Спектакль этот был малопримечателен, не удержался в репертуаре, скоро и бесследно сошел со сцены, не вызвав никаких откликов в журналах. Эпатировать «собранье» могло обшикивание самой прославленной трагедии. Рядом с героиней Расина естественно предположить соседство героини Корнеля. Действительно, у последнего есть даже две Клеопатры. Первая - знаменитая египетская царица - выведена Корнелем в трагедии «Помпей». Это нежная и кокетливая возлюбленная Цезаря, которая слегка смущена тем, что ее герой женат, но надеется на обычай развода в Риме и будет терпеливо ждать, пока Цезарь вернется к ней, ради нее покорив вселенную. Другая Клеопатра Корнеля - мстительная и кровожадная сирийская царица, героиня «Родогуны», в борьбе с соперницей готовая жертвовать любовью и жизнью своих сыновей. Хотя этот персонаж в трагедии, безусловно, центральный, Корнель не решился назвать пьесу ее именем из опасения ассоциаций со знаменитой египтянкой. Впрочем, Пушкин мог иметь в виду и какую-нибудь другую из многочисленных трагедий о Клеопатре. То, что речь здесь идет именно о драматических спектаклях, косвенно подтверждается и черновыми строками послания к Толстому, к которым восходит начало строфы: «Младых трагических актрис / Непостоянный обожатель». Об этом же свидетельствуют отброшенные варианты: «Суфлера вызвать»; «Ежову вызвать» (VI, 229). Онегин, как и каждый вольнолюбивый театрал, - непостоянный обожатель очаровательных актрис, готов сначала «обшикать» их за исполнение ролей в прославленных трагедиях, «а после вызвать». В первоначальном варианте финала строфы не так уж и важно, кто и за что обшикан, важно, чтобы на героя обратили внимание.

Знаменательно, что не только в черновике строфы XVII, но и в беловой рукописи главы первой нет имени Моины, противопоставленного

«Федре, Клеопатре» и известного по окончательному тексту «Евгения Онегина» (VI, 229; 547). Оно возникает на более позднем этапе.

«Обшикать Федру, Клеопатру, / Моину вызвать...». Пытаясь уяснить логику этого противопоставления, А. А. Гозенпуд высказывал предположение, что Федра, Клеопатра - царицы, а Моина - царевна, и таким образом Пушкин зашифровывает соревнование Е. С. Семеновой, признанной царицы трагической сцены, и А. М. Колосовой, по мнению исследователя, «царевны, так и не ставшей царицей», названной поэтом Моиной в уже упоминавшемся послании Катенину («Кто мне пришлет ее портрет» - II, 181). Предположение это сомнительно прежде всего потому, что Семенова никогда не играла никакой Клеопатры, а в «Федре» выступила впервые только в 1823 г., и видеть ее в этой роли Пушкин не мог. В то же время роль Моины принадлежит Семеновой в равной, если не в большей степени, чем Колосовой. В «Моих замечаниях о русском театре» Пушкин пишет о Семеновой: «Она украсила несовершенные творения несчастного Озерова и сотворила роль Антигоны и Моины» (XI, 10).

Названная статья, первый пушкинский опыт театральной критики, созданная как отклик на события, актуальные для театральной жизни именно той поры, к которой отнесено действие главы первой, не раз приводилась в комментариях к театральным строфам «Евгения Онегина». Прежде всего обращает на себя внимание сходство в описании петербургской публики в статье и главе первой романа. Кроме того, строки о союзе Семеновой и Озерова созвучны строфе XVIII. Думается, этим переклички «Моих замечаний о русском театре» и «Онегина» не исчерпываются. Изучение пушкинской статьи позволяет выдвинуть следующую гипотезу: вводя имя Моины, противопоставляя ее Федре и Клеопатре, Пушкин акцентирует национальные пристрастия своего театрала, делая его сторонником именно русского театра. Таким образом, имена Федры, Клеопатры и Моины подразумевают не противостояние конкретных актрис, но русской и французской драматических трупп вообще.

«Мои замечания о русском театре», созданные, очевидно, в начале 1820 г., явились откликом на разгоревшуюся в журналах той поры полемику о достоинствах отечественных и французских драматических актеров (Сын отечества. 1820. № 1, 2, 4-6). И название пушкинской статьи, и ее начало свидетельствуют об актуальности этой темы для Пушкина. Он начинает с упреков кривому и безрукому инвалиду, страстному почитателю французских актеров. Персонаж, от лица которого написана вызвавшая негодование Пушкина статья (она печаталась на страницах «Сына отечества» с 29 декабря 1819 по февраль 1820 г.), обосновывал свою беспристрастность в суждениях о превосходстве французской труппы и недостатках русских актеров увечьями, полученными от французов во время войны 1812 г. Высказав сомнение, что «потерянный глаз и оторванная рука» дают право «и криво судить», Пушкин отстаивает достоинства русского драматического театра и русских актеров. Прежде всего называет он исключительное и самобытное дарование Семеновой. В этой связи вновь для сравнения привлекается французский театр, и в частности знаменитая Жорж Веймер: «Семенова никогда не имела подлинника. Бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства...» (XI, 10). Однако, по свидетельству современников, манера игры Жорж оказала

сильное воздействие на формирование актерского мастерства Семеновой. Выступлений Жорж, любимицы парижской публики, фаворитки Наполеона, приехавшей в Россию в 1808 г. и имевшей в обеих столицах оглушительный успех, Пушкин не мог видеть, и, давая ее артистической манере столь уничижительную характеристику (бездушная), он основывается на чужих впечатлениях. Однако даже десятилетие спустя Пушкин не может обойти молчанием соревнование этих двух актрис, некогда захватившее театральный мир. Обратимся и мы к этому знаменательному эпизоду.

Гастроли Жорж в России, по слухам, были одним из вопросов, обсуждавшихся на встрече императоров в Тильзите. Тем не менее решение покинуть страстно любимый Париж и ехать в далекую Россию было, по свидетельству актрисы, внезапным и импульсивным. (Жорж покидает город в тот момент, когда театр заполняет публика, пришедшая на ее спектакль.) Успех, который ожидал актрису в России, был огромен. Стены театра буквально дрожали от рукоплесканий, когда Жорж впервые появилась перед петербургской публикой в роли Федры в трагедии Расина. Первенство Екатерины Семеновой, доселе безраздельно господствовавшей на трагической сцене, было поколеблено. Она приняла вызов, вступив с парижской знаменитостью в своеобразное соревнование, стремясь не просто усвоить секреты мастерства Жорж, но и превзойти ее. Исследователь истории русского театра пишет: «Русское театральное общество разделилось на две партии. И апологеты Семеновой выступали не просто как защитники ее таланта и ее художественной самостоятельности, а как защитники русского театрального искусства». Позиция эта была отнюдь не общепринятой, большинство, и прежде всего великосветская публика, оказалось на стороне Жорж. Острота сценической дуэли достигла кульминации во время одновременных выступлений в Москве. Современник этих событий, А. Я. Булгаков, записывает в дневнике: «Только и разговоров в городе, что о соперничестве трагических актрис Жорж и нашей Семеновой. Я с величайшей наглостью утверждаю, что Семенова выше во всем, что касается чувства. <...> Некоторые из моих единомышленников <...> доходят до такой крайности, что свистят Жорж». Актрисы выступали и в одних и тех же, и в разных ролях, давно вошедших в их репертуар, что ярче оттеняло особенности их дарований.

На фоне страстных споров и демонстраций сдержанностью и объективностью выделялась позиция В. А. Жуковского. В «Вестнике Европы» за 1809 г. были опубликованы три его рецензии с подробными разборами выступлений Жорж в разных ролях. Особенно высоко оценивает он «бесподобную игру» французской актрисы в роли Федры. Описывая Жорж в «Дидоне», Жуковский пишет: «Но мы заметим здесь опять, что роли нежных любовниц не свойственны таланту девицы Жорж: Агриппина, Атталия, Клеопатра (в Корнелевой «Родогуне»), Семирамида - вот характеры, единственно ей принадлежащие». Позволим себе хронологическое отступление, доказывающее проницательность Жуковского, который считал роль Клеопатры сценическим достижением Жорж. Покинув Россию после войны и возвратившись в Париж, Жорж не смогла вернуть себе былой славы и любви французской публики. Играя в третьеразрядных театрах, все более опускаясь, спустя 30 лет она поразила Вяземского, с трудом узнавшего в этой жуткой фигуре кумир своей юности. Однако, приняв решение окончательно покинуть сцену, Жорж получила право на прощальный спектакль в «Комеди Франсез» и выбрала для него «Родогуну» Корнеля. По

свидетельствам очевидцев, роль Клеопатры она вновь сыграла с мощью и эффектом, свойственными лучшим спектаклям ее молодости.

В противоположность Жорж, блиставшей в ролях страстных и даже порочных женщин, Семеновой особенно удавались роли нежных любовниц, не свойственные, как заметил Жуковский, «таланту девицы Жорж». К таким ролям и принадлежит роль Моины в «Фингале», «сотворенная», по словам Пушкина, Семеновой. «Томная, нежная, мечтательная» - таковы эпитеты театральных рецензий. С годами Семенова сделала роль Моины ведущей в спектакле, тонко воплотив элегическое начало, свойственное женским ролям у Озерова вообще. Если Жорж, «бездушная Жорж», поражавшая холодным мастерством, - это прежде всего Федра и Клеопатра, то Семенова, пленявшая глубоким проникновением в душевное состояние исполняемого персонажа, - это, конечно, Моина. Соревнование двух знаменитых актрис стало своеобразным отражением противоположных подходов к актерскому искусству. Французская труппа демонстрирует выучку и мастерство, - тогда как русские актеры пленяют подлинностью переживаний и способностью жить на сцене чувствами своих героев.

Тема соперничества Жорж и Семеновой постоянно всплывает в театральных рецензиях и критических статьях конца 1810 - начала 1820-х гг., когда полемика о русском и французском подходе к актерскому искусству, о соотношении мастерства и переживания вновь становится актуальной. Возможно, воспоминания очевидцев, а также журнальные отклики на это яркое театральное событие и отразились в окончательной характеристике театральных пристрастий «вольнолюбивого зрителя»: обшикать Федру, Клеопатру - вызвать Моину, явно отдавая предпочтение русскому театру. «Неумеренные восторги и похвалы французским актерам, их выучке, их дарованиям содействовали тому, что любители театра из среды передовой молодежи составили оппозицию французской труппе, противопоставляя ей <...> подлинные актерские таланты русского театра», - пишет исследователь творчества Семеновой. Среди участников этой «оппозиции» - многие члены «Зеленой лампы»: и Я. Н. Толстой, адресат пушкинского послания, и Д. Н. Барков, и Н. В. Всеволожский - возможные кандидаты на роль «почетного гражданина кулис» в этом тексте, и сам Пушкин, - и вообще каждый, кто, «вольностью дыша, готов...».

Подведем итоги сказанному выше. Думается, следует отказаться от традиционного комментария к финалу строфы XVII и видеть в «Федре, Клеопатре, Моине» отсылку к конкретным спектаклям, к конкретным театральным впечатлениям Онегина или Пушкина сезона 1819-1820 гг. Поэт рассчитывает на более широкий круг ассоциаций. Работая над текстом строфы, Пушкин активно использует строки, созданные прежде, и мотивы, возникавшие ранее в связи с его личными театральными впечатлениями. Он движется в направлении все большей типизации: финал строфы из описания театрального поведения Онегина превращается в характеристику вольнолюбивого театрала вообще. Отказавшись от демонстративно-эпатирующего варианта - вызвать суфлера, Ежову в противовес исполнительницам трагических ролей цариц - Пушкин приходит к противопоставлению героинь французской и русской трагедии, за которым стоит предпочтение французскому театру русского. Эти изменения сделали органичным включение двух строф о русском театре, «волшебном крае», созданных в Михайловском год спустя. Строфа XVIII посвящена русскому драматическому театру, переход к воспоминаниям о нем естествен после упоминания Моины; в строфе XIX возникает образ «русской Терпсихоры», который делает органичным возвращение к Онегину,

спешащему на новый балет. Строфы эти завершаются горьким предположением:

Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

Эмоциональность проявления зрительских симпатий «каждого, дышащего вольностью», и автора в том числе, готового охлопать, обшикать, вызвать, восторженного ценителя антраша и героинь русской трагедии, поданная с легкой иронией, в итоге оказывается противопоставлена холодному рассеянию Онегина, который, равнодушно пропустив «русской Терпсихоры душой исполненный полет», «отворотился и зевнул» (VI, 13). Пушкинское примечание о балетах Дидло призвано еще более усилить этот эффект.

Сноски

См.: Арапов П. Летопись русского театра. СПб., 1861. С. 272; Бродский Н. Л. «Евгений Онегин»: Роман А. С. Пушкина. М., 1964. С. 73; Лотман Ю. М . Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий / Пособие для учителя. 2-е изд. Л., 1983. С. 144; Набоков В. В.

А.С.Пушкин
Евгений Онегин
Фрагменты Первой главы романа

Ножка Терпсихоры

Читает Виктор Астраханцев
= = = = =

XIX
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

XXVII
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.

XXVIII
Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

XXIX
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

XXX
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

XXXI
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.
XXXIII
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.

Здравствуйте уважаемые.
Не так давно я спрашивал Вашего мнения о том, стоит ли разобрать нам с Вами совместно одно из самых моих любимых поэтических произведений не только «Нашеговсе»(с), но и вообще в принципе, и в общем и целом получил удовлетворительный ответ: А это значит, следует, как минимум, хотя бы попробовать:-) И, хотя, как метко отметил в своем комментарии многоумный и уважаемый мной eulampij я даже близко ни с Набоковым, ни уж тем более с Юрием Лотманом (чью работу я считаю превосходной) сравнится не могу, но я попытаюсь хотя бы немного рассказать Вам о тех вещах, которые, возможно не совсем понятны, кои мы можем обнаружить в строчках бессмертного произведения. Сразу хочу отметить, что я не буду разбирать порывы, суть, систему взаимоотношений и психологические нюансы героев. Теоретически мог бы, но я не литературовед и не психолог. Мое хобби - история, и для меня великое произведение, это еще и прекрасный повод окунуться в эпоху.

Ну а главное - прочитаем еще раз вместе, а быть может для кого-то я даже открою четкость, красоту и величие этого романа, написанного, кстати, особым языком - «онегинской строфой» - которую придумал сам Пушкин, смешав стиль классического английского и итальянского сонета. Те же 14 строк, но со своей ритмикой и системой рифмовки. Буквенно это выглядит так: AbAb CCdd EffE gg (прописными буквами обозначается женская рифма, строчными — мужская). По мне конструкция ажурная, дающая легкость в прочтении и приятность в усвоении. Но - крайне непростая. И понимаешь, почему у Пушкина на создание всего романа ушло столько времени (почти 8 лет)
В общем, если что - не судите строго:-)

Ну, или так...

Начнем, пожалуй, с эпиграфа. Знаете, в школьные годы, я не особо обращал внимания на эпиграфы, считая их излишним выпендрежем. Однако прошло время, и для меня это не только неразрывная часть самого произведения, а иногда и вообще концентрированная его суть. Может быть, я старею, но теперь и сам не прочь даже в своих постах пользоваться инструментарием эпиграфа. Мне приносит это определенное удовольствие:-)
В «Евгении Онегине» эпиграф есть перед самим произведением. Плюс еще там же и посвящение. Ну и отдельные эпиграфы, перед каждой главой. Иногда будем разбирать, иногда нет.
Первый эпиграф написан на французском и перевести его можно примерно так: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того особой гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может, мнимого ». Взят он якобы из частного письма, и служит для того, чтобы читатель поверил в то, что автор и Евгений Онегин добрые приятели, что автор как бы непосредственно участвует в событиях.

рисунок самого светоча русской литературы

Посвящение более многострочное, смысл его полностью приводит не имеется, но сделано оно Петру Александровичу Плетневу. Ректор кафедры словесности моей Alma mater Петр Александрович обладал чутким и мягким характером, писал стихи и был критиком. Но критиковал так обходительно и деликатно, что умудрялся быть другом почти всех литературных "звезд" того времени. В том числе и Пушкина.

П. Плетнев

Эпиграф перед первой главой состоит из одной строчки: «И жить торопится и чувствовать спешит ». И подпись Кн. Вяземский. Это часть произведения Петра Андреевича Вяземского - блестящего и интереснейшего друга Александра Сергеевича. Произведение называется «Первый снег» и приводить тут его полностью смысла не вижу - при желании можете найти сами. Сам Вяземский тоже был поэтом, но своего рода уникальным - написал только один сборник стихов, даже еще и ближе к концу жизни.

П. Вяземский

Но при этом, был настоящим «человеком эпохи Возрождения» (именно так я называю многосторонне развитые личности), ибо занимался много чем, начиная от переводчика и заканчивая государственными делами. Настоящий «золотой фонд нации». Жаль, немногие помнят о нем в наши дни. Очень был интересный и остроумный человек. Кн. - это сокращенно от князя. Вяземские вообще то Рюриковичи, а фамилию получили от удела - города Вязьма. И герб города, кстати, взят из их фамильного герба.

герб князей Вяземских

Ну а значение эпиграфа…Тут - на Ваше усмотрение. Причем, думаю, выводы лучше сделать после того, как прочтете всю первую главу целиком:-)
Пожалуй, пора перейти к самому тексту.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя !»

Этот кусок помнят, наверное, все, кто ходил в советскую, русскую, украинскую, и прочие школы постсоветского пространства. Для большинства это буквально все, что они знают и помнят о романе:-) В общем, узнаваемо.
Для меня в приведенном отрывке главный строчки вот эти:
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Я думаю, их надо использовать в качестве девиза противником применения средств против мужской эрективной дисфункции по типу Viagra:-))))

Но пойдем дальше.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.

Почтовые, они же «перекладные» - это казенный, государственный экипаж, по сути такси. Держать свою кареты было не очень выгодно, а карету и лошадей так и вообще разорительно. Поэтому пользовались «перекладными». Причем порядок пользования очень тщательно регламентировался и следил за этим особый чиновник - станционный смотритель. Так как Онегин не служил, то в Табели о рангах стоял довольно-таки низко, поэтому количество лошадей на всю поездку у Евгения было немного, а именно только 3. Тройкой и ехал. Поэтому «лететь в пыли» он не могу никак, так как менять лошадь мог далеко не на каждой почтовой станции, а значит был вынужден их беречь и давать отдохнуть. Тем более, что свободных лошадей могло и не быть, а значит поездка могла основательно затянуться. Кстати, временной промежуток поездки можно приблизительно подсчитать. Поместье дядюшки было в Псковской области, Евгений жил в Петербурге. От Питера до, ну скажем, Михайловского около 400 километров. Переведем в версты и получим около 375 верст. Летом лошади шли со скоростью 10 верст в час, и в сутки проходили около 100 верст. Евгений был вынужден лошадей беречь и думаю в день преодолевал не более 70 верст. А это значит, даже если он не ждал лошадей при смене, и ехал почти без остановок, то добирался где-то около 4-5 дней в одну сторону по любому. А то и больше.

Почтовая станция

Кстати, как Вы понимаете, за такое «такси» надо было платить. Ехал Евгений, скорее всего по Витебскому тракту В пушкинские времена такса (прогонная плата) на этом тракте составляла 5 копеек за версту, а значит поездка стоила в одну сторону около 19 рублей. Не так чтобы очень много (дилижанс в Москву стоил 70 рублей, а аренда ложи в театре на год и вовсе 500), но и не мало, ибо за 10-15 рублей можно было купить крепостного.

Рубль 1825 года.

Про строчку «Но вреден север для меня» , думаю все все знают:-) Так тонко потролил Пушкин власти по поводу своей ссылки.
Ну и окончим сегодня на этом.
Продолжение следует….
Приятного времени суток

«Мой дядя самых честных правил ,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмет тебя!»

II.

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня (1) .

III.

Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l’Abbé , француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

IV.

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy(2) лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

V.

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.

VI.

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

VII.

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,
То есть, умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

VIII.

Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд и мука и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.

IX.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

X.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

XI.

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

XII.

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

XV.

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар(3)
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

XVI.

Уж тёмно: в санки он садится.
«Пади, пади!» - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon(4) помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVII.

Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat ,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

XVIII.

Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.

XIX.

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

XX.

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.

XXI.

Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: «всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел» (5)) .

XXII.

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII.

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

XXIV.

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом (6) .
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем не прав.

XXV.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

XXVI.

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический Словарь.

XXVII.

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят:
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.

XXVIII.

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

XXIX.

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

XXX.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

XXXI.

Когда ж, и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет -
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII.

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоценимую награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

XXXIII.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV.

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.

XXXV.

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

XXXVI.

Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за-полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVII.

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон ,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

XLII.

Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин(7) .

XLIII.

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

XLIV.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

XLV.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

XLVI.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований.
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLVII.

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою (8) ,
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII.

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя Пиит (9) .
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая…
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!

XLIX

Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

L

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем (10) , жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей (11) ,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

LI

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.

LII.

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.

LIII.

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

LIV.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

LV.

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

LVI.

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

LVII.

Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?

LVIII.

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

LIX.

Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

LX.

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!

Эпиграф из Стиховорения П. А. Вяземского (1792-1878) «Первый снег». См. басню И. А. Крылова «Осёл и Мужик», строка 4. (1) Писано в Бессарабии (Прим. А. С. Пушкина). Мадам, воспитательница, гувернантка. Господин аббат (франц.). (2) Dandy, франт (Прим. А. С. Пушкина). Будь здоров (лат.). См. пропущенную строфу. См. пропущенные строфы. (3) Шляпа à la Bolivar (Прим. А. С. Пушкина). Фасон шляпы. Боливар Симон (1783-1830) - вождь нац.-освоб. движения в Латинской Америке. Установлено, что Пушкинский Онегин едет на существовавший в Петербурге Адмиралтейский бульвар (4) Известный ресторатор (Прим. А. С. Пушкина). Антраша - прыжок, балетное па (франц.). (5) Черта охлажденного чувства, достойная Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены дивости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических пистателей находил в них гораздо больше поэзии, нежели во всей французской литературе (Прим. А. С. Пушкина). (6) Tout le monde sut qu’il mettait du blanc; et moi, qui n’en croyais rien, je commençais de le croir, non seulement par l’embellissement de son teint et pour avoir trouvé des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu’entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprès, ouvrage qu’il continua fièrement devant moi. Je jugeai qu’un homme qui passe deux heures tous les matins à brosser ses onlges, peut bien passer quelques instants à remplir de blanc les creux de sa peau. (Confessions de J.J.Rousseau)
Грим определил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой. (Прим. А. С. Пушкина).
«Все знали, что он употребляет белила; и я, совершенно этому не веривший, начал догадываться о том не только по улучшению цвета его лица или потому, что находил баночки из-под белил на его туалете, но потому, что, зайдя однажды утром к нему о комнату, я застал его за чисткой ногтей при помощи специальной щеточки; это занятие он гордо продолжал в моем присутствии. Я решил, что человек, который каждое утро проводит два часа за чисткой ногтей, может потратить несколько минут, чтобы замазать белилами недостатки кожи.» (франц.). Бостон - карточная игра. Строфы XXXIX, XL и XLI означены Пушкиным как пропущенные. В рукописях Пушкина, однако, нет никаких следов того, чтобы в данном месте был какой-нибудь пропуск. Вероятно, этих строф Пушкин и не писал. Владимир Набоков считал пропуск «фиктивным, имеющим некий музыкальный смысл - пауза задумчивости, имитация пропущенного сердечного удара, кажущийся горизонт чувтв, ложные звёздочки для обозначения ложной неизвестности» (В. Набоков. Комментарии к «Евгению Онегину». Москва 1999, с. 179. (7) Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г-жу Сталь (См. Dix anées d"exil). (Прим. А. С. Пушкина). (8) Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича. Автопортрет с Онегиным на набережной Невы: автоиллюстрация к гл. 1 романа «Евгений Онегин». Помета под рисунком: «1 хорош. 2 должен быть опершися на гранит. 3. лодка, 4. Крепость Петропавловская». В письме к Л. С. Пушкину. ПД, № 1261, л. 34. Нег. № 7612. 1824 г., начало ноября. Библиографические записки, 1858, т. 1, № 4 (рисунок воспроизведен на листе без пагинации, после столбца 128; публикация С. А. Соболевского); Либрович, 1890, с. 37 (воспр.), 35, 36, 38; Эфрос, 1945, с. 57 (воспр.), 98, 100; Томашевский, 1962, с. 324, примеч. 2; Цявловская, 1980, с. 352 (воспр.), 351, 355, 441. (9) Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
(Муравьев. Богине Невы). (Прим. А. С. Пушкина). (10) Писано в Одессе. (Прим. А. С. Пушкина). (11) См. первое издание «Евгения Онегина». (Прим. А. С. Пушкина). Far niente - праздность, безделье (итал.)