В те годы была в Россіи уже в полном разгаре ожесточенная война народников с марксистами, которые полагали оплотом будущей революціи босяческій пролетаріат.

В это-то время и воцарился в литературе, в одном стане ея, Горькій, ловко подхватившій их надежды на босяка, автор «Челкаша», «Старухи Изергиль», - в этом разсказе какой-то Данко, «пламенный борец за свободу и светлое будущее, - такіе борцы ведь всегда пламенные, - вырвал из своей груди свое пылающее сердце, дабы бежать куда-то вперед, увлекая за собой человечество и разгоняя этим пылающим сердцем, как факелом, мрак реакцій. А в другом стане уже славились


Мережковскій, Гиппіус, Бальмонт, Брюсов, Сологуб… Всероссійская слава Надсона в те годы уже кончилась, Минскій, его близкій друг, еще недавно призывавший грозу революцій:
Пусть же гром ударит и в мое жилище,
Пусть я даже буду первый грома пищей! -

(Николай Минский)
Минскій, все-таки не ставший пищей грома, теперь перестраивал свою лиру тоже на их лад. Вот незадолго до этого я и познакомился с Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом, когда они были горячими поклонниками французских декадентов, равно как Верхарна, Пшебышевскаго, Ибсена, Гамсуна, Метерлиінка, но совсем не интересовались еще пролетаріатом: это уже гораздо позднее многіе из них запели подобно Минскому:
Пролетаріи всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть! - подобно Бальмонту, подобно Брюсову, бывшему, когда нужно было, декадентом, потом монархистом славянофилом, патріотом во время первой міровой войны, а кончившему свою карьеру страстным воплем:
Горе, горе! Умер Ленин!
Вот лежит он хладен, тленен!
Вскоре после нашего знакомства Брюсов читал мне, лая в нос, ужасную чепуху:
О, плачьте,
О, плачьте
До радостных слез!
Высоко на мачте
Мелькает матрос!
Лаял и другое, нечто уже совершенно удивительное - про восход месяца, который, как известно, называется еще и луною:
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне!
Впоследствии он стал писать гораздо вразумительнее, несколько лет подряд развивал свой стихотворный талант неуклонно, достиг в версификаціи большого мастерства и разнообразія, хотя нередко срывался и тогда в дикую словесную неуклюжесть и полное свинство изображаемаго:
Альков задвинутый,
Дрожанье тьмы,
Ты запрокинута
И двое мы…
Был он кроме того неизменно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил из себя демона, мага, безпощаднаго «мэтра», «кормщика»… Потом неуклонно стал слабеть, превращаться в совершенно смехотворнаго стихоплета, помешаннаго на придумывании необыкновенных рифм:
В годы Кука, давно славные,
Бригам ребра ты дробил,
Чтоб тебя узнать, их главный - и
Непотворный опыт был…


(Н. Гумилев, З. Гржебин, А. Блок)
А Гржебин, начавшій еще до возстанія издавать в Петербурга иллюстрированный сатирическій журнал, первый выпуск его украсив обложкой с нарисованным на ней во всю страницу голым человеческим задом под императорской короной, даже и не бежал никуда и никто его и пальцем не тронул. Горькій бежал сперва в Америку, потом в Италію…


Мечтая о революціи, Короленко, благородная душа, вспоминал чьи-то милые стихи:
Петухи поют на Святой Руси -
Скоро будет день на Святой Руси!
Андреев, изолгавшійся во всяческом пафосе, писал о ней Вересаеву: »Побаиваюсь кадетов, ибо зрю в них грядущее начальство. Не столько строителей жизни, сколько строителей усовершенствованных тюрем. Либо победит революція и соціалы, либо квашенная конституционная капуста. Если революція, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россія, но новая земля!»
«И вот приходит еще один вестник к Іову и говорит ему: сыновья твои и дочери твоя ели и пили вино в доме первороднаго брата твоего; и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на них и они умерли…»
«Нечто умопомрачительно радостное» наконец, настало. Но об этом даже Е. Д. Кускова обмолвилась однажды так:

(Кускова Екатерина Дмитриевна)
«Русская революція проделана была зоологически».
Это было сказано еще в 1922 году и сказано не совсем справедливо: в міре зоологическом никогда не бывает такого безсмысленнаго зверства, - зверства ради зверства, - какое бывает в міре человеческом и особенно во время революцій; зверь, гад действует всегда разумно, с практической целью: жрет другого зверя, гада только в силу того, что должен питаться, или просто уничтожает его, когда он мешает ему в существованіи, и только этим и довольствуется, а не сладострастничает в смертоубійстве, не упивается им, «как таковым», не издевается, не измывается над своей жертвой, как делает это человек, - особенно тогда, когда он знает свою безнаказность, когда порой (как, например, во время революцій) это даже считается «священным гневом», геройством и награждается: властью, благами жизни, орденами вроде ордена какого-нибудь Ленина,


ордена «Краснаго Знамени»; нет в міре зоологическом и такого скотскаго оплеванія, оскверненія, разрушенія прошлаго, нет «светлаго будущаго», нет профессіональных устроителей всеобщаго счастья на земле и не длится будто бы ради этого счастья сказачное смертоубійство без всякаго перерыва целыми десятилетіями при помощи набранной и организованной с истинно дьявольским искусством милліонной арміи профессіональных убійц, палачей из самых страшных выродков, психопатов, садистов, - как та армія, что стала набираться в Россіи с первых дней царствія Ленина,


Троцкаго, Джерзинскаго, и прославилась уже многими меняющимися кличками: Чека, ГПУ, НКВД…
В конце девяностых годов еще не пришел, но уже чувствовался «большой ветер из пустыни». И был он уже тлетворен в Россіи для той «новой» литературы, что как-то вдруг пришла на смену прежней. Новые люди этой новой литературы уже выходили тогда в первые ряды ея и были удивительно не схожи ни в чем с прежними, еще столь недавними «властителями дум и чувств», как тогда выражались. Некоторые прежніе еще властвовали, но число их приверженцев все уменьшалось, а слава новых все росла.

Аким Волынский, видно не даром объявил тогда: «Народилась в мире новая мозговая линия!» И чуть не все из тех новых, что были во главе новаго, от Горькаго до Сологуба, были люди от природы одаренные, наделенные редкой энергией, большими силами и большими способностями. Но вот что чрезвычайно знаменательно для тех дней, когда уже близится «ветер из пустыни»: силы и способности почти всех новаторов были довольно низкаго качества, порочны от природы, смешаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с безстыдной жаждой успехов, скандалов…


Толстой немного позднее определил все это так:
«Удивительна дерзость и глупость нынешних новых писателей!»
Это время было временем уже резкаго упадка в литературе, нравов, чести, совести, вкуса, ума, такта, меры… Розанов в то время очень кстати (и с гордостью) заявил однажды: «Литература - мои штаны, что хочу, то в них и делаю…


(Александр Блок)
Впоследствии Блок писал в своем дневнике:
- Литературная среда смердит…

- Брюсову все еще не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкія гадости…


- Мережковскіе - хлыстовство…


- Статья Вячеслава Иванова душная и тяжелая…
- Все ближайшіе люди на границе безумія, больны, расшатаны… Устал… Болен… (Вечером напился…


Ремизов,


Гершензон - все больны… У модернистов только завитки вокруг пустоты…


- Городецкий, пытающийся пророчить о какой-то Руси…


- Талант пошлости и кощунства у Есенина.


- Белый не мужает, восторжен, ничего о жизни, все не из жизни!…


- У Алексея Толстого все испорчено хулиганством, отсутствіем художественной меры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет безплодная смоковница…
- Вернисажи, «Бродячія собаки»… Позднее писал Блок и о революціи, - например, в мае 1917 года:
- Старая русская власть опиралась на очень глубокія свойства русской жизни, которыя заложены в гораздо большем количестве русских людей, чем это принято думать по революціонному… Не мог сразу сделаться революционным народ, для котораго крушеніе старой власти оказалось неожиданным «чудом». Революція предполагает волю. Была ли воля? Со стороны кучки…
И в іюле того же года писал о том же:
- Германскія деньги и агитація огромны… Ночь, на улице галдеж, хохот…
Через некоторое время он, как известно, впал в некій род помешательства на большевизме, но это ничуть не исключает правильности того, что он писал о революціи раньше.


И я привел его сужденія о ней не с политической целью, а затем, чтобы сказать, что та «революція», которая началась в девяностых годах в русской литературе, была тоже некоторым «неожиданным чудом», и что в этой литературной революціи тоже было с самаго ея начала то хулиганство, то отсутствіе меры, те трюки, которые напрасно Блок приписывает одному Алексею Толстому, были и впрямь «завитки вокруг пустоты». Был в свое время и сам Блок грешен на счет этих «завитков», да еще каких! Андрей Белый, употребляя для каждаго слова большую букву, называл Брюсова в своих писаніях «Тайным Рыцарем Жены, Облеченной в Солнце». А сам Блок, еще раньше Белаго, в 1904 году, поднес Брюсову книгу своих стихов с такой надписью:
Законодателю русскаго стиха,
Кормщику в темном плаще,


Путеводной Зеленой звезде - меж тем, как этот «Кормщик», «Зеленая звезда», этот «Тайный Рыцарь Жены, Облеченный в Солнце», был сыном мелкаго московскаго купца, торговавшаго пробками, жил на Цветном бульваре в отеческом доме, и дом этот был настоящий уездный, третьей гильдіи купеческій, с воротами всегда запертыми на замок, с калиткою, с собакой на цепи во дворе. Познакомясь с Брюсовым, когда он был еще студентом, я увидел молодого человека, черноглазаго, с довольно толстой и тугой гостиннодворческой и скуластоазіатской физіономіей. Говорил этот гостинодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос и все время сентенціями, тоном поучительным, не допускающим возраженій.


Все было в его словах крайне революціонно (в смысле искусства), - да здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги до тла сжечь на кострах, «вот как Омар сжег Александрійскую библіотеку!» - воскликнул он. Но вместе с тем для всего новаго уже были у него, этого «дерзателя, разрушителя», жесточайшіе, непоколебимые правила, уставы, узаконенія, за малейшее отступленіе от которых он, видимо, готов был тоже жечь на кострах. И аккуратность у него, в его низкой комнате на антресолях, была удивительная.
«Тайный Рыцарь, Кормщик, Зеленая Звезда…» Тогда и заглавія книг всех этих рыцарей и кормщиков были не менее удивительны:
«Снежная маска», «Кубок метелей», «Змеиные цветы»… Тогда, кроме того, ставили их, эти заглавія, непременно на самом верху обложки в углу слева. И помню, как однажды Чехов, посмотрев на такую обложку, вдруг радостно захохотал и сказал:


- Это для косых!
В моих воспоминаніях о Чехове сказано кое-что о том, как вообще относился он и к «декадентам» и к Горькому, к Андрееву… Вот еще одно свидетельство в том же роде.
Года три тому назад, - в 1947 году, - в Москве издана книга под заглавіем «А. П. Чехов в воспоминаніях современников». В этой книге напечатаны между прочим воспоминанія А. Н. Тихонова (А. Сереброва).


Этот Тихонов всю жизнь состоял при Горьком. В юносте он учился в Горном институте и летом 1902 года производил разведки на каменный уголь в уральском имении Саввы Морозова, и вот Савва Морозов приехал однажды в это именіе вместе с Чеховым. Тут, говорит Тихонов, я провел несколько дней в обществе Чехова и однажды имел с ним разговор о Горьком, об Андрееве. Я слышал, что Чехов любит и ценит Горькаго и со своей стороны не поскупился на похвалу автору «Буревестника», просто задыхался от восторженных междометій и восклицательных знаков.
- Извините… Я не понимаю… - оборвал меня Чехов с непріятной вежливостью человека, которому наступили на ногу. - Я не понимаю, почему вы; и вообще вся молодежь без ума от Горькаго? Вот вам всем нравится его «Буревестник», «Песнь о соколе»… Но ведь это не литература, а только набор громких слов…
От изумленія я обжегся глотком чая.
- Море смеялось, - продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенснэ. - Вы, конечно, в восторге! Как замечательно! А ведь это дешевка, лубок. (Вот вы прочитали «море смеялось» и остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нет же! Вы остановились просто потому, что сразу но поняли, как это так - море - и вдруг смеется? Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает… Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит… Никто не рыдает и не смеется…
Длинными пальцами: он трогал пепельницу, блюдечко, молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя.
- Вот вы сослались на «Фому Гордеева», - продолжал он, сжимая около глаз гусиныя лапки морщин. - И опять неудачно! Он весь по прямой линіи, на одном герое построен, как шашлык на вертеле. И все персонажи говорят одинаково, на «о»…
С Горьким мне явно не повезло. Я попробовал отыграться на Художественном Театре.
- Ничего, театр как театр,- опять погасил мои восторги Чехов. - По крайней мере актеры роли знают. А Москвин даже талантливый… Вообще наши актеры еще очень некультурны…
Как утопающій за соломинку, я ухватился за «декадентов», которых считал новым теченіем в литературе.
- Никаких декадентов нет и не было, - безжалостно доканал меня Чехов. - Откуда вы их взяли? Жулики они, а не декаденты. Вы им не верьте. И, ноги у них вовсе не «бледные», а такія же как у всех - волосатыя…


Я упомянул об Андрееве: Чехов искоса, с недоброй улыбкой поглядывал на меня:
- Ну, какой же Леонид Андреев - писатель? Это просто помощник присяжнаго повереннаго, из тех, которые ужасно любят красиво говорить…
Мне Чехов говорил о «декадентах» несколько иначе, чем Тихонову, - не только как о жуликах:
- Какіе они декаденты! - говорил он, - они здоровеннейшіе мужики, их бы в арестантскія роты отдать…
Правда - почти все были «жулики» и «здоровеннейшіе мужики», но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. Силы (да и литературныя способности) у «декадентов» времени Чехова и у тех, что увеличили их число и славились впоследствіи, называясь уже не декадентами и не символистами, а футуристами, мистическими анархистами, аргонавтами, равно, как и у прочих,- у Горькаго, Андреева, позднее, например,

(Арцыбашев Михаил Петрович)
у тщедушнаго, дохлаго от болезней Арцыбашева или у


педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки, - были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, юроды, помешанные: ибо кто же из них мог назваться здоровым в обычном смысле этого слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлеченія к себе вниманія, но ведь обладает всеми этими качествами и большинство истериков, юродов, помешанных. И вот: какое удивительное скопленіе нездоровых, ненормальных в той или иной форме, в той или иной степени было еще при Чехове и как все росло оно и последующіе годы!


Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппіус, одержимый маніей величія Брюсов, автор "Тихих мальчиков», потом «Мелкаго беса», иначе говоря патологическаго Передонова, певец смерти и «отца» своего дьявола,


каменно неподвижный и молчаливый Сологуб, - «кирпич в сюртуке», по определению Розанова,

буйный «мистическій анархист» Чулков,

(Аким Волынский)
изступленный Волынскій, малорослый и страшный своей огромной головой и стоячими черными глазами Минскій; у Горькаго была болезненная страсть к изломанному языку («вот я вам приволок сію книжицу, черти лиловые»), псевдонимы, под которыми он писал в молодости, - нечто редкое по напыщенности, по какой-то низкопробно едкой ироніи над чем-то: Iегудіил Хламида, Некто, Икс, Антином Исходящий, Самокритик Словотеков… Горькій оставил после себя невероятное количество своих портретов всех возрастов вплоть до старости просто поразительных по количеству актерских поз и выраженій, то простодушных и задумчивых, то наглых, то каторжно угрюмых, то с напруженными, поднятыми изо всех сил плечами и втянутой в них шеей, в неистовой позе площадного агитатора; он был совершенно неистощимый говорун с несметными по количеству и разнообразію гримасами, то опять таки страшно мрачными, то йдіотски радостными, с закатываніем под самые волосы бровей и крупных лобных складок стараго широкоскулого монгола; он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства, то нарочито без всякой меры грубаго, то романтически восторженнаго, без нелепой неумеренности восторгов


(«я счастлив, Пришвин, что живу с вами на одной планете!») и всякой прочей гомерической лжи; был ненормально глуп в своих обличительных писаніях: «Это - город, это - Нью-Йорк. Издали город кажется огромной челюстью с неровными черными зубами. Он дышит в небо тучами дыма И сопит, как обжора, страдающей ожиреніем. Войдя в него, чувствуешь, что попал в желудок из камня и железа; улицы его - это скользкое, алчное горло, по которому плывут темные куски пищи, живые люди; вагоны городской железной дороги огромные черви; локомотивы - жирныя утки…» Он был чудовищный графоман: в огромном томе какого-то Балухатова, изданном вскоре после смерти Горькаго в Москве под заглавіем: «Литературная работа Горькаго», сказано;
«Мы еще не имеем, точнаго представленія о полном объеме всей писательской деятельности Горькаго: пока нами зарегистрировано 1145 художественных и публицистических произведений его…» А недавно я прочел» московском «Огоньке» следующее: «Величайшій в міре пролетарскій писатель Горькій намеревался подарить нам еще много, много замечательных твореній; и нет сомненія, что он сделал бы это, если бы подлые враги нашего народа, троцкисты и бухаринцы, не оборвали его чудесной жизни; около восьми тысяч ценнейших рукописей и матеріалов Горькаго бережно хранятся в архиве писателя при Институте міровой литературы Академіи наук СССР»… Таков был Горькій. А сколько было еще ненормальных!


Цветаева с ея не прекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращенія в советскую Россию; буйнейшій пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавшій в свирепое эротическое помешательство; морфинист и садистическій эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев… Про обезьяньи неистовства Белаго и говорить нечего, про несчастнаго Блока - тоже: дед, по отцу умер в психіатрической больнице, отец «со странностями на грани душевной болезни», мать «неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных»; у самого Блока была с молодости жестокая цинга, жалобами на которую полны его дневники, так же как и на страданія от вина и женщин, затем «тяжелая психостенія, а незадолго до смерти помраченіе разсудка и воспаленіе сердечных клапанов…» Умственная и душевная неуравновешенность, переменчивость - редкая: «гімназія отталкивала его, по его собственным словам, страшным плебейством, противным его мыслям, манерам и чувствам»; тут он готовится в актеры, в первые университетскіе годы подражает Жуковскому и Фету, пишет о любви «среди розовых утр; алых зорь, золотистых долин, цветастых лугов»;


затем он подражатель В. Соловьева, друг и соратник Белаго, возглавлявшаго мистическій кружок аргонавтов»; в 1903 году «идет в толпе с красным знаменем, однако вскоре совершенно охладевает к революціи…» В первую великую войну он устраивается на фронте чем то вроде земгусара, пріезжая в Петербург, говорит Гиппіус то о том, как на войне «весело», то совсем другое - как там скучно, гадко, иногда уверяет ее, что «всех жидов надо повесить»…
(Последнія строки взяты мною из «Синей книги» Гиппіус, из ея петербургского дневника.


Сологуб уже написал тогда «Литургію Мне», то есть себе самому, молился дьяволу: «Отец мой Дьявол!» и сам притворялся дьяволом. В петербургской «Бродячей Собаке», где Ахматова сказала: «Все мы грешницы тут, все блудницы», поставлено было однажды «Бегство Богоматери с Младенцем в Египет», некое «литургическое действо», для котораго Кузьмин написал слова, Сац сочинил музыку, а Судейкин придумал декорацію, костюмы, - «действо», в котором поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери. И в этой «Собаке» уже сидело не мало и будущих «большевиков»: Алексей Толстой, тогда еще молодой, крупный, мордастый, являлся туда важным барином, помещиком, в енотовой шубе, в бобровой шапке или в цилиндре, стриженный а ля мужик; Блок приходил с каменным, непроницаемым лицом красавца и поэта; Маяковскій в желтой кофте, с глазами сплошь темными, нагло и мрачно вызывающими, со сжатыми, извилистыми, жабьими губами…. Тут надо кстати сказать, что умер Кузьмин, - уже при большевиках, - будто бы так: с Евангеліем в одной руке и с «Декамероном» Боккачіо в другой.
При большевиках всяческое кощунственное непотребство расцвело уже махровым цветом. Мне писали из Москвы еще лет тридцать тому назад:
«Стою в тесной толпе в трамвайном вагоне, кругом улыбающаяся рожи, «народ-богоносец» Достоевскаго любуется на картинки в журнальчике «Безбожник»: там изображено, как глупыя бабы «причащаются»,- едят кишки Христа,- изображен Бог Саваоф в пенснэ, хмуро читающей что то Демьяна Беднаго…»

Вероятно, это был «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», бывшаго много лет одним из самых знатных вельмож, богачей и скотоподобных холуев советской Москвы.


Среди наиболее мерзких богохульников был еще Бабель. Когда-то существовавшая в эмиграціи эсеровская газета «Дни» разбирала собраніе разсказов этого Бабеля и нашла, что «его творчество не равноценно»: «Бабель обладает интересным бытовым языком, без натяжки стилизует иногда целые страницы - например, в разсказе «Сашка-Христос». Есть кроме того вещи, на которых нет отпечатка ни революцій, ни революціоннаго быта, как, например, в разсказе «Iисусов грех»… К сожаленію, говорила дальше газета, - хотя я не совсем понимал; о чем тут сожалеть? - «к сожалению, особо характерныя места этого разсказа нельзя привести за предельной грубостью выраженій, а в целом разсказ, думается, не имеет себе равнаго даже в антирелигіозной советской литературе по возмутительному тону и гнусности содержанія: действующія его лица - Бог, Ангел и баба Арина, служащая в номерах и задавившая в кровати Ангела, даннаго ей Богом вместо мужа, чтобы не так часто рожала…» Это был приговор, довольно суровый, хотя несколько и несправедливый, ибо «революціонный отпечаток в этой гнусности, конечно, был. Я, со своей стороны, вспоминал тогда еще один разсказ Бабеля, в котором говорилось, между прочим, о статуе Богоматери в каком-то католическом костеле, но тотчас старался не думать о нем: тут гнусность, с которой было сказано о грудях Ея, заслуживала уже плахи, тем более, что Бабель был, кажется, вполне здоров, нормален в обычном смысле этих слов. А вот в числе ненормальных вспоминается еще некій Хлебников.


Хлебникова, имя котораго было Виктор, хотя он переменил его на какого-то Велимира, я иногда встречал еще до революціи (до февральской). Это был довольно мрачный малый, молчаливый, не то хмельной, не то притворявшійся хмельным. Теперь не только в Россіи, но иногда и в эмиграціи говорят и о его геніальности. Это, конечно, тоже очень глупо, но элементарныя залежи какого то дикаго художественнаго таланта были у него. Он слыл известным футуристом, кроме того и сумасшедшим. Однако был ли впрямь сумасшедшій? Нормальным он, конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшаго, спекулировал своим сумасшествіем. В двадцатых годах, среди всяких прочих литературных и житейских известій из Москвы, я получил однажды письмо и о нем. Вот что было в этом письме:
Когда Хлебников умер, о нем в Москве писали без конца, читали лекцій, называли его геніем. На одном собраніи, посвященном памяти Хлебникова, его друг П. читал о нем свои воспоминанія. Он говорил, что давно считал Хлебникова величайшим человеком, давно собирался с ним познакомиться, поближе узнать его великую душу, помочь ему матеріально: Хлебников, «благодаря своей житейской безпечности», крайне нуждался. Увы, все попытки сблизиться с Хлебниковым оставались тщетны: «Хлебников был неприступен». Но вот однажды П. удалось таки вызвать Хлебникова к телефону. - «Я стал звать его к себе, Хлебников ответил, что придет, но только попозднее, так как сейчас он блуждает среди гор, в вечных снегах, между Лубянкой и Никольской. А затем слышу стук в дверь, отворяю и вижу: Хлебников!» - На другой день П. перевез Хлебникова к себе, и Хлебников тотчас же стал стаскивать с кровати в своей комнате одеяло, подушки, простыни, матрац и укладывать все это на письменный стол, затем влез на него совсем голый и стал писать свою книгу «Доски Судьбы», где главное - «мистическое число 317». Грязен и неряшлив он был до такой степени, что комната вскоре превратилась в хлев, и хозяйка выгнала с квартиры и его и П. Хлебников был однако удачлив - его пріютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался «Досками Судьбы». Прожив у него неделя две, Хлебников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях. Лабазник дал ему денег на билет, и Хлебников в восторге помчался на вокзал. Но на вокзале его будто бы обокрали. Лабазнику опять пришлось раскошеливаться, и Хлебников наконец уехал. Через некоторое время из Астрахани получилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно приехать за Хлебниковым: иначе, писала она, Хлебников погибнет. П., разумеется, полетел в Астрахань с первым же поездом. Пріехав туда ночью, нашел Хлебникова и тот тотчас повел его за город, в степь, а в степи стал говорить; что ему «удалось снестись с со всеми 317ю Председателями», что это великая важность для всего міра, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в обморок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здесь он после долгих поисков, уже совсем поздней ночью, нашел Хлебникова в каком-то кафэ. Увидев П., Хлебников опять бросился на него с кулаками: - «Негодяй! Как ты смел воскреснуть; Ты должен был умереть! Я здесь уже снесся по всемірному радіо со всеми Председателями и избран ими Председателем 3емного Шара!» - С этих пор отношенія между нами испортились и мы разошлись, говорил П. Но Хлебников был не дурак: возвратясь в Москву, вскоре нашел себе новаго мецената, известнаго булочника Филиппова, который стал его содержать, исполняя все его прихоти и Хлебников поселился, по словам П., в роскошном номере отеля «Люкс» на Тверской и дверь свою украсил снаружи цветистым самодельным плакатом: на этом плакате было нарисовано солнце на лапках, а внизу стояла подпись:
«Председатель Земного Шара. Принимает от двенадцати дня до половины двенадцатаго дня».
Очень лубочная игра в помешаннаго. А за тем помешанный разразился, в угоду большевикам, виршами вполне разумными и выгодными:
Нет житья от господ!
Одолели, одолели!
Нас заели!
Знатных старух,
Стариков со звездой
Нагишом бы погнать,
Все господское стадо,
Что украинскій скот,
Толстых, седых
Молодых и худых,
Нагишом бы все снять
И сановное стадо
И сановную знать
Голяком бы погнать,
Чтобы бич бы свистал,
В звездах гром громыхал!
Где пощада? Где пощада?
В одной паре быком
Стариков со звездой
Повести голяком
И погнать босиком,
Пастухи чтобы шли
Со взведенным курком.
Одолели! Одолели!
Околели! Околели!
И дальше - от лица прачки:
Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ привела
Да потом по горлу
Провела, провела,
Я белье мое всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
Крови лужица!
В глазах кружится!
У Блока, в «Двенадцати», тоже есть такое:
Уж я времячко
Проведу, проведу…
Уж я темечко
Почешу, почешу…
Уж я ножичком
Полосну, полосну!
Очень похоже па Хлебникова? Но ведь все революціи, все их «лозунги» однообразны до пошлости: один из главных - режь попов, режь господ! Так писал, например, еще Рылеев:
Первый нож - на бояр, на вельмож,
Второй нож - на попов, на святош!

И.А. Бунинъ
Воспоминанiя
Париж 1950
Старая орфография частично изменена

Поразительные факты о жизни и творчестве писателя.

Бунин стал первым русским писателем, получившим Нобелевскую премию. Это Человек, Творец и Создатель. У него было всего 4 класса образования, что не помешало в очень раннем возрасте получить пушкинскую премию.

Он очень любил Пушкина и на своем примере опроверг его выражение о том, что, гений и злодейство – 2 вещи несовместных. В школе показывают только светлую сторону писателя, но о его реальной натуре практически ничего не известно.

Итак, каков был на самом деле Бунин?

Творчество.
Одно из самых его известных книг – «Темная аллея» на самом деле является очень откровенным произведением сексуального, и даже скорее всего порнографического характера. Есть мнение, что в этой книге он поделился с читателем своей личной жизнь, переживаниями, опытом, нравами, мечтами, видениями и желанием. Так что можно с уверенностью сказать, Бунин был страстным любителем, знатоком женского тела и знал, что есть любовь, а также знал как может она облагородить и как уничижить естевтсво человеческое. Рекомендую прочитать «Темные аллеи», т.к. интимные отношения, описанные в форме классического пушкинского стиха, предстают в какой-то новой, доселе незнакомой форме и это увлекательно и познавательно в одно и тоже время.

Семья.
У Бунина был очень тяжелый отец, что усугублялось пьянством; при этом он «гонял» мать Бунина. По воспоминаниям самого писателя, однажды отец напился и стал бегать за матерью с ружьем, угрожая убить. Бедная женщина выбежала во двор и залезла на дерево, отец Бунина выстрелил из ружья, но, слава богу, не попал. От страха женщина упала на землю и получила серьезный перелом…, но осталась жива.
Эту жуткую историю Бунин часто рассказывал своему окружению с улыбкой, с заливистым смехом и хохотом, словно для него это была забавная, веселая история, которая даже не с его матерью то и происходила…
Также у Бунина была сестра, очень красивая. Вот отрывок из письма Бунина о ней: «Катюша моя была очень красивой, прелестной особой. Но почему, зачем она вышла замуж за какого-то ж/д стрелочника, беднейшего человека…»
Так вот, при всем таком положительном отношении к своей сестре он не оказывал ей никакой материальной помощи, а также не помогал своей матери, которая жила с Катей. Представляете, Бунин ни разу в жизни никак не помог своей матери и сестре в тяжелое послевоенное время! Хотя мог бы сделать это, т.к. получил Нобелевскую премию.
С другой стороны, всю премию в 1 млн. долларов он раздал на благотворительность, а также в оказал поддержку писателям, живущим а изгнании, за границей.
Я не могу понять, как так можно делать – с одной стороны, потратить огромнее деньги от премии на благотворительность, а с другой, никак не помогать сестер и матери.

Семейная жизнь.
У Бунина была одна жена, Вера. Она была верной подругой и женой всю его жизнь, он никогда не хотел с ней расставаться. Но это не помешало ему в 50 лет завести любовницу, Галину. Причем он не скрывал своих сексуальных отношений с Галиной от жены. Более того, он привел Галину в дом, сказал Вере, что Галина его любовница, и они будут с ней спать на семейном ложе, а Вера будет отныне спать в соседней комнате, на неудобной кушетке…
Надо отметить, что у Бунина не было детей, он негативно относился к ним. Как однажды заметила его жена, «Бунин, хоть и был невероятным сластолюбцем, не знал откуда берутся дети».

Отношение Бунина к другим поэтам.
Бунин ненавидел и поливал грязью практически всех других поэтов, живших в его время, особенно Маяковского, о котором говорил так, если им приходилось встречаться на какой-либо литературном мероприятии: «Ну вот, пришел Маяковский, открыл свой корытообразный рот».
Также он не любил Чехова, ржал над Бальмондта, глумился над Есениным и другими. Надо признать, что он унижал их в очень искусной манере, выискивая самые нелепые места в их произведениях и затем, тыкал на них пальцем, заливисто смеясь, говорил, что они глупцы и олухи царя небесного.

Отношения с друзьями, с обществом.
В этом плане он был очень неординарная личность! Он с издевкой относился ко всему своему окружению, унижал людей очень сильно без всяких на то оснований. Однажды Бунина пригасили на литературные посиделки и там была его очень страстная его поклонница, которая мечтала хотя бы глазком увидеть Ивана Алексеевича. Когда он пришел на вечер и с кем разговаривал, она подошла к нему и задала какой-то простой вопрос, он спросил ее имя, оказалось, Лулу. Так он так жестко спошлил насчет ее имени, что бедная девушка пошла пятнами, выбежала из зала… На вопрос зачем он так сделал, ответил, «А что эта шавка в разговор вмешивается, она что, не видит, что я с человеком разговариваю». Тут надо сказать, что эта Лулу была знатных кровей…
В послевоенное время Бунину приходилось очень тяжко, деньги нобелевки он раздал очень быстро и ничего не оставил себе, поэтому жил впроголодь на юге Франции. Вера, его жена, поделилась в своих мемуарах о жизни с Буниным, следующим: «Когда я ходила за продуктами, то прятала большую их часть, т.к. Бунин буквально сжирал все единолично и не делился с мной. Однажды, оголодав, он разбудил меня в 3 часа ночи и потребовал, чтобы я сказал, где тайник с едой – ему приспичило поесть, а найти новый схрон не удавалось. Я показала где прятала еду».

Заключение.
Бунин считал себя больше поэтом, нежели прозаиком и полагал, его творчество недооценено. Он не входил ни в одну из творческих групп (символисты и пр.). Это был гений, мощный Творец-одиночка и стоял особняком от всех.
С другой стороны, Бунин был очень неприятным, капризным, горделивым, заносчивым человеком, очень тяжелым в общении. Он не испытывал никаких чувств к своей родне, матери и сестре, не общался с ними. В семейной жизни оказался бабником, не смущаясь даже что о нем подумает общество – а ведь все знали, что он жил в одном доме с женой и любовницей одновременно.
Почему с ним прожила всю свою жизнь его жена Вера мне, к примеру, совершенно не понятно.

Выражаю благодарность Доморослой Т.И., заслуженному учителю РФ по русскому языку и литературе за помощь в создании материала.

Публикации раздела Литература

«Россия жила в нем, он был - Россия»

22 октября 1870 года родился писатель и поэт Иван Бунин. Последний дореволюционный русский классик и первый русский нобелевский лауреат по литературе отличался независимостью суждений и по меткому выражению Георгия Адамовича «людей видел насквозь, безошибочно догадывался о том, что они предпочли бы скрыть».

Об Иване Бунине

«Я родился 10 октября 1870 года (все даты в цитате указаны по старому стилю. - Прим.ред. ) в Воронеже. Детство и раннюю юность провел в деревне, писать и печататься начал рано. Довольно скоро обратила на меня внимание и критика. Затем мои книги три раза были отмечены высшей наградой Российской академии наук - премией имени Пушкина. Однако известности более или менее широкой я не имел долго, ибо не принадлежал ни к одной литературной школе. Кроме того, я мало вращался в литературной среде, много жил в деревне, много путешествовал по России и вне России: в Италии, в Турции, в Греции, в Палестине, в Египте, в Алжирии, в Тунизии, в тропиках.

Популярность моя началась с того времени, когда я напечатал свою «Деревню». Это было начало целого ряда моих произведений, резко рисовавших русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы. В русской критике и среди русской интеллигенции, где, по причине незнания народа или политических соображений, народ почти всегда идеализировался, эти «беспощадные» произведения мои вызвали страстные враждебные отклики. В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы. Но тут разразилась война, а затем революция. Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать. Я покинул Москву 21 мая 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки белых и красных, и 26 января 1920 г., испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал сперва на Балканы, потом во Францию. Во Франции я жил первое время в Париже, с лета 1923 г. переселился в Приморские Альпы, возвращаясь в Париж только на некоторые зимние месяцы.

В 1933 г. получил Нобелевскую премию. В эмиграции мною написано десять новых книг».

Написал о себе Иван Бунин в «Автобиографических заметках».

Когда Бунин приехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию, выяснилось что все прохожие знают его в лицо: фотографии писателя были опубликованы в каждой газете, в витринах магазинов, на экране кинематографа. Завидев великого русского писателя, шведы оглядывались, а Иван Алексеевич надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: «Что такое? Совершенный успех тенора» .

«Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены Академии, позвольте мне, оставив в стороне меня лично и мои произведения, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себе. В мире должны существовать области полнейшей независимости. Несомненно, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно - она для него догмат, аксиома».

Из речи Бунина на вручении ему Нобелевской премии

Однако чувство родины и русского языка у него было огромно и он пронес его через всю жизнь. «Россию, наше русское естество мы унесли с собой, и где бы мы ни были, мы не можем не чувствовать ее» , - говорил Иван Алексеевич о себе и о миллионах таких же вынужденных эмигрантов, покинувших отечество в лихие революционные годы.

«Бунину не надо было жить в России, чтобы писать о ней: Россия жила в нем, он был - Россия».

Секретарь писателя Андрей Седых

В 1936 году Бунин отправился в путешествие в Германию. В Линдау он впервые он столкнулся с фашистскими порядками:его арестовали, подвергли бесцеремонному и унизительному обыску. В октябре 1939 года Бунин поселился в Гpассе на вилле «Жаннет», где и прожил всю войну. Здесь он написал свои «Темные аллеи». Однако при немцах ничего не печатал, хотя жил в большом безденежье и голоде. К завоевателям относился с ненавистью, искренне радовался победам советских и союзных войск. В 1945 году он навсегда перебрался из Грасса в Париж. Последние годы много болел.

Иван Алексеевич Бунин скончался во сне в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

«Слишком поздно родился я. Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания. Не пришлось бы мне пережить… 1905 год, потом Первую мировую войну, вслед за ней 17-й год и его продолжение, Ленина, Сталина, Гитлера… Как не позавидовать нашему праотцу Ною! Всего один потоп выпал на долю ему…»

И.А. Бунин. Воспоминания. Париж. 1950

«Начните читать Бунина - будь то «Темные аллеи», «Легкое дыхание», «Чаша жизни», «Чистый понедельник», «Антоновские яблоки», «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», и вами тотчас завладеет, зачарует вас неповторимая бунинская Россия со всеми ее прелестными приметами: старинными церквями, монастырями, колокольным звоном, деревенскими погостами, разорившимися «дворянскими гнездами», с ее богатым красочным языком, присказками, прибаутками, которых не найдете ни у Чехова, ни у Тургенева. Но это не всё: никто так убедительно, так психологически точно и в то же время немногословно не описал главное чувство человека - любовь. Бунин был наделен совершенно особым свойством: зоркостью наблюдения. С поразительной точностью он мог нарисовать психологический портрет любого виденного человека, дать блестящее описание явлений природы, смены настроений и перемен в жизни людей, растений и животных. Можно сказать, что он писал на основе зоркого зрения, чуткого слуха и острого обоняния. И ничто не ускользало от него. Его память странника (он любил путешествовать!) вбирала в себя всё: людей, разговоры, речь, окраску, шум, запахи» , - писала в своей статье «Приглашение к Бунину» литературовед Зинаида Партис.

Бунин в цитатах

«Бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем, почему? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что всё в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое Божье намерение, направленное к тому, чтобы всё в этом мире «было хорошо», и что усердное исполнение этого Божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, и гордость…»

Рассказ «Бернар» (1952)

«Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного, - счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу - и все напрасно…»

Рассказ «В Париже», сборник «Темные аллеи» (1943)

«И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние».
«Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате».

Рассказ «Солнечный удар» (1925)

«Жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть».

Рассказ «Слепой» (1924)

«Проснешься и долго лежишь в постели. Во всем доме - тишина. Слышно, как осторожно ходит по комнатам садовник, растапливая печи, и как дрова трещат и стреляют. Впереди - целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Не спеша оденешься, побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко, и почему-то оно покажется необыкновенно вкусным, совсем не таким, как другие. Потом примешься за книги, - дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьянных корешках. Славно пахнут эти похожие на церковные требники книги своей пожелтевшей, толстой шершавой бумагой! Какой-то приятной кисловатой плесенью, старинными духами…»

Рассказ «Антоновские яблоки» (1900)

«Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!»
«Наши дети, наши внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, - всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»
«Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно - опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза - как мало они видели, даже мои!»

Сборник «Окаянные дни» (1926–1936)

Называют одной из самых непростых личностей в русской литературе начала XX века. Дворянин, сноб и эстет, он презирал почти всех писателей-современников. В своем дневнике он оставил о них весьма своеобразные (мягко говоря!) отзывы, которые давно уже стали интернет-мемами.

Мы решили вспомнить, что в свою очередь думали о Бунине и его творчестве Максим Горький, Александр Куприн, Алексей Толстой и другие классики.

Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звёздного сияния его одинокой страннической души.

Тихая, мимолётная и всегда нежно-красивая грусть, грациозная, задумчивая любовь, меланхолическая, но лёгкая, ясная «печаль минувших дней» и, в особенности, таинственное очарование природы, прелесть её красок, цветов, запахов - вот главнейшие мотивы поэзии г. Бунина. И надо отдать справедливость талантливому поэту, он с редкой художественной тонкостью умеет своеобразными, ему одному свойственными приёмами передавать своё настроение, что заставляет впоследствии и читателя проникнуться этим настроением поэта и пережить, перечувствовать его.

Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример - как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму.

Наша великая литература, рожденная народом русским, породила нашего славного писателя, ныне нами приветствуемого, - И. А. Бунина. Он вышел из русских недр, он кровно, духовно связан с родимой землёй и родимым небом, с природой русской, - с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, со снегом и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами... - со всей красотой и богатством родной земли. Всё это - в нём, всё это впитано им, остро и крепко взято и влито в творчество - чудеснейшим инструментом, точным и мерным словом, - родной речью. Это слово вяжет его с духовными недрами народа, с родной литературой.

«Умейте же беречь...» Бунин сумел сберечь - и запечатлеть, нетленно. Вот кто подлинно собиратели России, её нетленного: наши писатели и между ними - Бунин, признанный и в чужих пределах, за дар чудесный.

Через нашу литературу, рождённую Россией, через Россией рождённого Бунина признается миром сама Россия, запечатлённая в письменах.

Зинаида Гиппиус

Бунин вообще, как человек (и как писатель), из непримиримых. Это его замечательная черта. Отчасти она является причиной его закрытости, скрытости, сжатости, собранности в себе.

Добр ли он? Не знаю. Может быть, добрее добрых; недаром такие полосы, такие лучи нежности прорываются у него... Но как-то не идет к нему этот вопрос. Во всяком случае, не мягок, не ломок. Достаточно взглянуть на его сухую, тонкую фигуру, на его острое, спокойное лицо с зоркими (действительно, зоркими) глазами, чтобы сказать: а, пожалуй, этот человек может быть беспощаден, почти жесток... и более к себе, нежели к другим.

Я его не люблю: холодный, жестокий, самонадеянный барин. Его не люблю, но жену его - очень.

Когда я с ним познакомился, его болезненно занимало собственное старение. С первых же сказанных нами друг другу слов он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Он наслаждался только что полученной Нобелевской премией и, помнится, пригласил меня в какой-то дорогой и модный парижский ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов и кафэ, особенно парижских - толпы спешащих лакеев, цыган, вермутных смесей, кофе, закусочек, слоняющихся от стола к столу музыкантов и тому подобного... Задушевные разговоры, исповеди на достоевский манер тоже не по моей части. Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарем, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражен моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрете в страшных мучениях и в совершенном одиночестве», - горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам... Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться - он теперь старался помочь мне, - мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то подмышкой. Я пришел ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрезному веселью трех панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались.

26 мая 2016, 13:16

Сплетни - это когда вы слышите то, что вам нравится, о тех, кто вам не нравится. Э. Уилсон

Этот пост лежал в черновиках целую вечность! Настало время выйти из сумрака! Итак, однажды я наткнулась в интернете на такую примечательную схемку, компактно вмещающую в себя 16 высказываний Ивана Алексеевича Бунина о других писателях и поэтах. Я уже делала в 2014 году, но в нем ни о чем таком не упоминалось.
В посте ничего не видно, рекомендую увеличить схему, нажав сюда или открыв изображение в новой вкладке (правая кнопка мыши). Перечислю "героев" по часовой стрелке, начиная с левого верхнего угла:

Исаак Бабель - "один из наиболее мерзких богохульников"
Марина Цветаева "с ее непрекращающимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах"
Сергей Есенин: "Проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой!" и т.д. по кругу, перепечатывать не буду, на увеличенной схеме будет видно:
Анатолий Мариенгоф
Максим Горький
Александр Блок
Валерий Брюсов
Андрей Белый
Владимир Набоков
Константин Бальмонт
Максимилиан Волошин
Михаил Кузмин
Леонид Андреев
Зинаида Гиппиус
Велимир Хлебников
Владимир Маяковский

Мне стало любопытно, и я решила поискать в сети другие подобные высказывания писателей друг о друге. Наиболее понравившимися делюсь с вами:

♣♣♣ ♣♣♣

Иван Бунин о Максиме Горьком:
"Вот уже сколько лет мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении не только политических, но и весьма многих других обстоятельств - например, полной неосведомленности публики о его биографии".

♣♣♣ ♣♣♣

Иван Бунин о Владимире Маяковском:
"Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь".

♣♣♣ ♣♣♣

Еще одна интересная цитата Бунина о Набокове (Сирине), хотя , конечно, больше о себе :
" Я думаю, я повлиял на многих. Но как это доказать, как определить? Я думаю, не будь меня, не было бы и Сирина (хотя на первый взгляд он кажется таким оригинальным)."

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков о Федоре Достоевском:
«Безвкусица Достоевского, его монотонное копание в душах людей, страдающих префрейдистскими комплексами, его упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства – всем этим трудно восхищаться»

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков об Эрнесте Хэмингуэе (1972):
"В умственном и интеллектуальном плане он безнадежно юн. Ненавижу его истории о колоколах, мячах и быках" (в оригинале лучше: "about bells, balls, and bulls").

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков о Томасе Манне:
«Крошечный писатель, писавший гигантские романы».

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков о Николае Гоголе:
"Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом "Диканьки" и "Миргорода": о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках".

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков о Уильяме Фолкнере :
«Летописец початков кукурузы. Считать его произведения шедеврами - абсурд. Ничтожество».

♣♣♣ ♣♣♣

Владимир Набоков о романе Бориса Пастернака: «Доктор Живаго»:
«Ненавижу. Мелодраматично и дурно написано. Считать его шедевром - абсурдное заблуждение. Пробольшевисткий роман, исторически неверный. Жалкая вещь, неуклюжая, тривиальная, мелодраматичная, с избитыми ситуациями и банальными совпадениями».

♣♣♣ ♣♣♣

Уильям Фолкнер о Марке Твене:
«Продажный писака, который в Европе считался бы четверосортным, но которому удалось очаровать нескольких замшелых литературных скелетов, которых давно пора отправить в топку, местным колоритом, интригующей поверхносностью и ленью»

♣♣♣ ♣♣♣

Уильям Фолкнер об Эрнесте Хемингуэе:
«Он никогда не был известен тем, что писал слова, которые могли бы заставить читателя открыть словарь».

♣♣♣ ♣♣♣

Эрнест Хемингуэй о Уильяме Фолкнере:
«Вы когда-нибудь слышали о том, кто нещадно закладывают за воротник прямо во время работы? Точно, это – Фолкнер. Он занимается этим настолько регулярно, что я прямо посреди страницы могу сказать, когда он сделал первый глоток»

♣♣♣ ♣♣♣

Марк Твен о Джейн Остин:
«У меня нет прав критиковать книги, и я не делаю этого, кроме случаев, когда я их ненавижу. Мне часто хочется критиковать Джейн Остин, ее книги так меня бесят, что я не могу скрыть свое бешенство от читателя, по этой причине мне приходится останавливаться, стоит только начать. Каждый раз, когда я открываю "Гордость и предубеждение", мне хочется размозжить ей череп ее собственной берцовой костью»

♣♣♣ ♣♣♣

Фридрих Ницше о Данте Алигьери:
«Гиена, которая пишет поэзию на могилах»

♣♣♣ ♣♣♣

Шарль Бодлер о Вольтере (1864):
«Во Франции на меня все наводило скуку – и основной причиной был Вольтер… король простофиль, мнимый принц, анти-творец, представитель уборщиц»

♣♣♣ ♣♣♣

Сэмюэль Батлер о Гёте (1874):
«Я прочитал перевод гетевского «Вильгельма Майстера». Это хорошее произведение? По мне, так это самая ужасная книга из тех, что я когда-либо читал. Ни один англичанин не написал бы такой книги. Я не могу припомнить ни одной хорошей страницы или мысли… Если это действительно Гёте, то я счастлив, что не стал, в свое время, учить немецкий»

♣♣♣ ♣♣♣

Марина Цветаева о Пастернаке:
«Он одновременно похож на бедуина и его лошадь»

♣♣♣ ♣♣♣

Интересное объяснение тренировки своего писательского мастерства предложил Эрнест Хемингуэй :
«Я начал очень скромно и побил господина Тургенева , - откровенничал Хемингуэй. - Затем - это стоило большого труда, - я побил господина де Мопассана . С господином Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но ничего не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого ».

♣♣♣ ♣♣♣

Шарлотта Бронте о Джейн Остин (1848):
«Я не знаю, почему все в таком восторге от Джейн Остин. Я бы не вынесла жизни вместе с ее элегантными, но ограниченными героями»

♣♣♣ ♣♣♣

Герберт Уэллс о Бернарде Шоу:
«Тупоумный ребенок, орущий в поликлинике».

♣♣♣ ♣♣♣

Элизабет Бишоп о Дж. Д. Сэлинджере:
«НЕНАВИЖУ [«Над пропастью во ржи»] ! Мне понадобились дни, чтобы осилить эту книгу, страница за страницей, краснея за него за каждое следующее глупое предложение. Как они позволили ему это издать?»

Это всё, что мне хватило сил и терпения насобирать в сети. Спасибо за внимание! Надеюсь, было интересно!